Потом проплывавший корабль подобрал Синдбада. «И я рассказал, что со мной случилось, и они удивились этому до крайней степени и сказали: „Тот человек, который сидел у тебя на плечах, называется шейхом моря, и никто из тех, кто попадал под его ноги, не спасся, кроме тебя“».

Как видим, подстерегавший неосторожных путников шейх моря выглядит не в пример опаснее, нежели сибирский «наездник». Однако, как и загадочное сибирское создание, шейх моря в описании Синдбада лишен каких бы то ни было сверхъестественных черт – ест фрукты, пьет вино, мочится и испражняется, магией не владеет.

Выводы? А какие тут могут быть выводы? Интересная аналогия, и не более того...

Александр БУШКОВ

В 1969 году мне исполнилось 14 лет. Это был второй год, когда я ездил вместе с экспедицией моей мамы, Елены Вальтеровны Буровской; в ее экспедиции я проводил все время, которое она находилась в поле. В мае меня мама забирала из школы до конца учебного года, а обратно в школу я попадал где-то в начале октября.

Официальная причина состояла в том, что мы с мамой жили только вдвоем, и бедного мальчика не с кем было оставить, когда мама выполняла служебный долг в командировках.

Конечно, была и неофициальная – мы с мамой были последними осколками нашей когда-то многочисленной семьи, почти поголовно уничтоженной коммунистами; мама просто не хотела со мной расставаться (а я с ней).

Была, конечно, в этом некоторая несообразность: бедный маленький мальчик с больным сердцем (это я) не мог остаться без мамы, но мог таскать рюкзак, в 14—15 лет делать мужскую работу, жить в глухой ненаселенной тайге и так далее. Позже я не мог служить в армии, но лихо пил водку, ездил в экспедиции, а вел себя порой так, что один начальник экспедиции загрустил: «Прямое попадание Буровского экспедиция выдерживает неделю... Потом начинается разложение».

Так что болезнь не позволяла мне и дня прожить без мамы, в школе учился я довольно сносно, хотя и неровно, времена были ленивые, семья в городе известная, и мне (а главное – маме) позволялось делать то, что мы хотим.

А я хотел! Тем более, что примерно половину зимнего времени, с октября по апрель, я все равно не ходил в школу, а сидел дома по справке об очередной болезни и делал ровно то, что мне хотелось.

Не сомневаюсь, что от этого рассказа поднимется не одна бровь. Как?! Разве я не знаю, что все должны быть дисциплинированными?! Что все должны ходить строем... в смысле, должны выполнять одни и те же действия и всегда поступать как все?! Что в этом и состоит дисциплина?!

Скажу честно: нет, всего этого я не знаю. То есть мне, конечно, много раз пытались объяснить, прокламировать, проповедовать, вбивать эту истину, но всякий раз – безрезультатно. Мне неинтересно ходить строем, и я никогда им не ходил и впредь тоже ходить не буду.

Меня очень редко интересует то же, что и всех остальных, и я сохраняю за собой право оставаться в меньшинстве.

С тех пор, как я сумел удавить свой комплекс неполноценности (взлелеянный всем строем совковой жизни), всем моим начинаниям сопутствует успех, а вот за «правильными» советскими людьми я этого не замечаю.

Жизнь «экспедишника» и вообще не такого, как все, я находил восхитительной в 14 лет, и сегодня мне только такая жизнь и нравится. Своих старших сыновей я уже воспитал в традициях такой же жизни, и так же воспитаю всех остальных, которые рождаются во втором браке.

А на заполошное совковое кудахтанье «что же тогда вырастет??!!» могу показать свои академические регалии и рассказать о своих достижениях – так сказать, продемонстрировать, что выросло.

Могу рассказать и о том, как и где учатся мои сыновья, почему я спокоен за их судьбу, каковы их достижения. Они тоже впечатляют – в соответствии с возрастом.

По моим наблюдениям, при воспитании детей по программе «Будь, как все» и получаются «как все» – что просто печально до слез...

А вот советские солдафоны с мозгами размером с лесной орешек пусть отдают своих несчастных детей в бурсу, хедер, в казачьи войска, в кадетские корпуса или сразу уж в дом сумасшедших, а сами пусть передвигаются исключительно строем. Больные человеки, что поделать. Но без меня.

Ну ладно, это так, вступление. Оно необходимо, а так ведь меня еще и спросят, что это я делал в сентябре в школьное время в экспедиции? А я что делал? А вот что...

Мамина экспедиция изучала, можно ли в Хакасии собирать семена лиственницы так же, как это делается в Туве. В Туве, как только начинается ветер, под лиственницу кладут пологи – огромные простыни, говоря попросту, и семена сыплются именно в них.

Жили мы в 8 километрах от поселка Туим, на берегу Собачьего озера. По крайней мере, на картах оно значилось Собачьим. Но в 1960-е годы был, оказывается, секретный указ о переименовании всех «неблагозвучных» называний. Опять нам не обойтись без Стругацких! Помните? Вот он, хутор Благорастворение, а по-простому Смердюки, во всей красе.

Ну вот, озеро и переименовали в Пионерское, благо на одном из его берегов стоял пионерский лагерь (в сентябре пустующий, конечно).

Озеро прилепилось к боку здоровенной сопки, а с другого боку, метрах в ста от берега озера, стоял временный поселок биофизиков – с десяток легких домиков, состоявших каждый из двух крохотных комнаток и кухоньки. Здесь проходили практику студенты, и в июле-августе поселок был битком набит народом. А в сентябре было тихо, спокойно, и жило тут только нас 6 человек, членов экспедиции, и еще семья хакаса-сторожа.

Большую часть времени дул ветер; он уносил семена в сторону, и работать было невозможно.

Раза два в неделю ветер все-таки стихал, к собственному удивлению. Экспедиция мчалась к давно присмотренным местам с белыми пологами, больше всего напоминавшими простыни, начинала ловить семена, но почему-то все равно не получалось. Ветер дул порывами, уносил семена; мы мчались, пытаясь подставить полог, и, конечно же, не успевали. Мне скорее было весело от суеты, но, конечно же, своих главных целей экспедиция не достигала.

Что мы делали в остальное время? Читали книги. Разговаривали. Играли в карты: каждый день в кинга и в тысячу – долгие игры, занимавшие часа по три. И, конечно же, много гуляли, а особенно активно я – подросток. А озеро – это лодка, ловля окуней. И можете смеяться, а я до сих пор горжусь тем, что как-то поймал в этом озере 17 окуней за день.

На склоне сопки, обращенном к озеру, было место, очень неприятное в темноте. Если откровенно, то и днем там было неприятно, особенно если поднимался ветер. Четыре или пять корявых лиственниц стояли чуть ниже по склону, цепляясь за камни корнями; несколько старых, уже еле видных колей вилось от Туима к поселку биофизиков. На голом каменистом склоне приходило вдруг ощущение, что ты здесь вовсе не один. Виден был и весь склон, все лиственницы и все кучи камней, видно было озеро, впадающий в него ручей и топкая низинка в его устье, пионерлагерь на другом берегу и бесконечные равнины дальше, сколько хватает глаз.

Но ощущение присутствия кого-то сказывалось все сильнее. Кто-то злой наблюдал за тобой; кто-то, кому ты не нравился и кто смотрел на тебя, как смотрит хищное животное: положив голову на прижатые к земле, напряженные передние лапы, немигающим жестоким взглядом. Но было понятно, что это вовсе не животное.

Поднимался ветер; звучал он почему-то неприятно и уныло, как-то особенно несимпатично и тревожно подсвистывал в камнях, в перекрученных ветрами ветках лиственниц. Ветер нес тревогу, непокой и заставлял все время прислушиваться, ловить ухом: а не звучат ли по земле чьи-то осторожные шаги?

Не помню случая, чтобы я задержался в этом месте долго. При том, что взбираться на сопку было интересно – открывался вид на все четыре стороны, на много километров, всегда старался подниматься на сопку с другой стороны.