Про «духов» нормальных Воропаев говорил беззлобно, даже с жалостью. По ту сторону границы мыкались в степях сотни тысяч людей, выдавленных с юга фундаменталистами, и части бежавших на север разгромленных правительственных армий, у которых «духи» и разжились танками и грузовиками. А быть может, полагал Воропаев, именно бывшие военные и сколотили банды моджахедов: уж в танках-то сидели точно не дехкане, да и в поле «духи» дрались хорошо, по-уставному, зарывались в землю как кроты за пять минут, если их прижимали огнём. С «идейными» Коля-млад-шой и вся елагинская рота ещё не сталкивались, знали только, что «идейные» в плен не берут. Впрочем, партизаны их не брали тоже. Воропаев как-то раз был по наряду в составе «летучки» — мобильного бронеотряда с базой под Иши-мом, в районе санатория. «Летучка» выезжала по наводке блокпостов, когда «духи» решались на обходной прорыв, и вот в соседнем с Ишимом Казанском районе, уже приграничном, наткнулись в лесу на остатки колонны. Партизаны взяли её по науке, подбив на узкой просеке головные и хвостовые машины. Вокруг машин там и сям понавалено было немало, земля вся гильзами усеяна, а чуть подальше, на свободной части просеки, уже лежали рядами, лицами вниз…
— Кончай болтать, — сказал Елагин.
— Так я же правду говорю, — обиделся Коля-младшой.
Вот так, сказал себе Лузгин. Вот и эта война, как и любая другая, вся замешена на вранье и легендах. Никто не хочет знать настоящую правду, каждый хочет только ту, с которой легче жить. И впервые Лузгин вдруг подумал о «духах» как о людях пусть и чуждых ему по культуре, и крови, и образу жизни, но — людях, у которых там, в голодных степях, были матери, жёны и дети. Но только зачем жечь деревни, подумал Лузгин и спросил об этом вслух не Воропаева, а старшего лейтенанта. Елагин только головой качнул, а Воропаев сказал, что хрен разберёшь, кто кого начал жечь первым в этой заварухе.
— Вот что, Владимир Васильевич, — полуобернулся назад старший лейтенант, — сейчас обед и дозагрузка, у солдат будет минут сорок свободного времени. Не могли бы вы выступить перед ними?
— О чём выступить? — оторопело спросил Лузгин.
— Ну как о чём? — сказал комроты. — Ну… о ситуации в целом, о политическом положении… Ну…
— В общем, политинформация, — подвёл итог Лузгин, и Коля-младшой захихикал. Елагин глянул на него построже.
— Вы известный журналист, солдатам будет интересно с вами повстречаться… Настроите их, снимете напряжение… В роте уже знают, что с нами едет военный корреспондент.
— Да какой я военный корреспондент? — перебил старлея Лузгин. — Нехорошо смеяться над пожилым человеком… Насчёт снятия напряжения — это пожалуйста, анекдотов я знаю достаточно, а вот, как вы говорите, настроить… Может, объясните, Алексей, что вы имели в виду?
Шедший впереди бронетранспортёр свернул налево, прочь от посёлка и станции, на покрытый серыми бетонными плитами отросток главного шоссе. Впереди, у кромки леса, посреди чёрного с жёлтой стернёй огромного поля за спиралями колючки и бруствером из набитых мешков, виднелись армейские палатки, по краям лагеря торчали караульные вышки, а в центре, над палатками, была заметна крыша полевой радистанции с тарелкой спутниковой связи.
— Вы человек опытный, — не слишком убедительно проговорил Елагин, — найдёте что сказать.
— Как прикажете, — ответствовал Лузгин.
— Что ты пристал к человеку, Лёха? — вступился за соседа Воропаев, и Лузгин, не терпевший подобной снисходительной помощи, а уж тем паче от таких вот мордастых пацанов с погонами, процедил сквозь улыбочку, что он выступит пренепременно, всех настроит и всех ободрит, можете не сомневаться.
Он спрыгнул на убитую сотнями сапог пыльную землю и потянулся, разминая плечи. Елагин курил у машины с подошедшим майором небоевого какого-то вида, Коля-младшой приказал своим на построение; был топот, шум и сухой металлический бряк, и кроме Лузгина вокруг больше не было штатских. Подошёл Воропаев, показал пальцем в левый лузгинский сапог.
— Сорок второй?
Лузгин посмотрел вниз и пожал плечами.
— Сорок второй, — подтвердил Воропаев и крикнул вдоль ломкого строя: — Разберись, салаги! Командуйте, Лапин, командуйте!
— Рота, стройсь! — рявкнул красивым баритоном средних лет мужчина с погонами прапорщика. — Ир-рна! Равнение направо! — И пошёл навстречу Воропаеву, отдал ему честь и доложил, а потом уже Воропаев легко подбежал к майору со старлеем, спросил что-то у майора, подняв руку к козырьку, тот кивнул и коротко сделал отмашку к виску; Воропаев рывком повернул тело направо и стал докладывать Елагину; затем они направились к строю, Воропаев — чуть сзади и сбоку, почти заслоняя собой худощавую фигуру командира роты. Неужели и в бою, подумал Лузгин, вот так же — по чинам и по ранжирам, и зачем вообще теперь эта муштра, игра в солдатики и офицерики, умение тянуть носок и громко топать…
Бравый прапорщик развернул роту и повёл куда-то к окраине лагеря. Солдаты шагали повзводно — в этом Лузгин разбирался, но во главе взводов шли сержанты, а не лейтенанты, как положено. А может быть, Лузгин отстал от жизни и в армии теперь другой расклад по званиям и должностям?
— Идёмте, Василич, — подёргал его за рукав Воропаев. — Надо вас в человеческий вид привести.
На складе Лузгину выдали ботинки, брюки камуфляжные, бушлат и кепку с козырьком. Водитель Саша советовал взять не ботинки, а солдатские короткие сапоги, в них быстрее и легче, но Коля-младшой настоял, чтобы гостя упаковали по-офицерски. «А резину свою не выбрасывайте, — добавил Коля. — По такой погоде в резине ноги портятся, а вот если дождь, резина будет в самый раз, она у вас со вкладышем». Бушлат был без погон и без ремня, и тем не менее, надев его, Лузгин почувствовал себя увереннее, не таким уже лишним, чужим и обузистым. И ещё: когда Лузгин переобувался, водитель Саша заставил его снять чёрные пижонские носки и расколол кладовщика на три пары серых хэбэшных, и кладовщик обидчиво заметил, что нормальные портянки из фланели намного лучше всяческих носков, да только никто их сегодня по-людски намотать не умеет.
Ботинки пришлись впору, камуфляжные штаны Лузгин натянул поверх джинсов по Сашиной указке. Воропаев оглядел его, переодетого, с пуховиком под мышкой и сапогами в руке, и весело заключил:
— Не, Василич, ни хрена вы не военный человек.
— Ну всё, идём рубать, — сказал водитель Саша.
Солдаты ели за длинными лавками под открытым небом — что, если дождь? — задумался Лузгин, — а командиры обедали в палатке. Лузгин в охотку слопал суп с пшеном и пшённую же кашу с настоящей нашенской тушёнкой — мясистой, волокнистой, совсем не похожей на кручёный помёт из заграничных банок. Воропаев «рубал» как будённовец, елагинские миски остались едва тронутыми. Старлей представил за обедом Лузгину прапорщика Лапина, старшину роты, и взводных — трёх сержантов, фамилии которых Лузгин сразу забыл, потому что думал о другом: где водитель Саша, он же был с ними, а за столом его нет, вот она, армейская кастовость: в машине едем вместе, а кушаем поврозь, ефрейтор офицеру — не товарищ.
— Вы не против, Владимир Васильевич, — обратился к нему Елагин, — если личный состав блокпоста тоже вас послушает? Офицеры вас узнали, и вообще у них тут почти никто не бывает.
— Конечно, пожалуйста, — согласился Лузгин. — Если у… — он замолчал, подыскивая слово, — у собравшихся будут вопросы, я с готовностью отвечу на любой.
Столько лет проработав ведущим на телевидении, он так и не сумел изжить некий зазор в поведении личном и публичном. Стоило только в любом разговоре как бы явиться невидимой камере, он тут же менялся — для чужого взгляда, быть может, не слишком заметно, но сам-то он чувствовал, как округлялась речь, густела мимика и даже голова склонялась по-другому. И самое дурное: он сразу понимал, угадывал, чего ждут от него слушатели. Почти бессознательно он начинал говорить не совсем то, что думал и собирался сказать, а то, чего ждала аудитория. Вот и в машине, когда его спросили, где он работал на гражданке, а он ответил про ооновскую миссию и сразу уловил холодок неодобрения, Лузгин принялся травить о миссии нехорошие разные байки, как бы вынося себя за скобки, — и отношение к нему резко потеплело, и Воропаев называл его «Василич» и говорил «вот суки» про вчерашних ещё лузгинских хлеба и работы дателей.
