Тема национализма возникает в разговоре только эпизодически. Наш ужин по времени совпадает с чрезвычайной встречей Большой двадцатки в Вашингтоне, на которой обсуждается финансовый кризис. Мы все соглашаемся с тем, что это означает первое запоздалое официальное признание места Китая в президиуме крупнейших экономик мира. В этот момент архитектор извлекает откуда‑то стопку бумаги и начинает зачитывать заранее подготовленную речь. Другие хохочут над его серьезностью, но он не из тех, кто упустит момент. Он говорит об унижении Китая иностранными державами и о том, как китайцы «не осмеливались мечтать о такой жизни десять лет тому назад». Процветание было обусловлено не политической реформой, а врожденными качествами китайского народа, его предприимчивостью и трудолюбием. Со стороны других было бесчестно диктовать Китаю любой конкретный курс действий, и в особенности это касается экологических ограничений, которые могли бы сдержать его рост: «Мир мал, его ресурсы ограничены. Вы [Запад] уже съели большую часть хорошей еды». Я и раньше слышал подобное высказывание: «Америка сегодня ест завтрашний обед. Китай ест обед, который ему не удалось съесть 150 лет тому назад».
Что до моей собственной еды, то пока архитектор произносит речь, я пытаюсь извлечь хоть что‑нибудь съедобное из очень дорогого краба, и на моей тарелке растет гора мусора. Смущение мое несколько облегчает реплика одного из гостей: «Реформы в Китае похожи на то, чем вы сейчас занимаетесь. Это долго, трудно и неприятно». Все смеются. Атмосфера снова сгущается, когда разговор касается самоопределения современного Китая. «Мы не знаем, кто мы, — сообщает мне один из журналистов. — Люди пытаются во что‑нибудь поверить». По его мнению, китайский народ «застрял в переходном периоде». Он цитирует заголовок книги, написанной американским ученым китайского происхождения Миньсин Пэем в 2006 году. Эта книга оживила полемику о политическом и экономическом компромиссе. Пэй утверждает, что интенсивный экономический рост ослабил шансы на реформирование политической системы. Благодаря «нелиберальной адаптации» правящие элиты укрепили свою власть и намерены продолжать в том же духе. Еще один из присутствующих, повернувшись ко мне, добавляет: «Мы отличаемся от вас. Мы — стадо овец, наши стимулы — высокая трава и бич пастуха». Наконец один из участников беседы, до сих пор молчавший, формулирует следующее короткое соображение: «Единственное, что у нас осталось — традиции. И единственная наша традиция — это семья». В ходе обеда каждая тема предлагается к обсуждению с энтузиазмом и с ничуть не меньшим энтузиазмом оспаривается. Даже муниципальные чиновники теряют свою сдержанность и горячо спорят. Мы переходим к теме Олимпиады, которую все в основном рассматривают как колоссальную демонстрацию профессионализма и гордости Китая. Но один из гостей с этим не соглашается: «Хотя церемония открытия и не была коммунистической, но она была коллективистской. Мы были унижены и смущены. Все было слишком строго».
Уже совсем поздно. Мы расстаемся — с рукопожатиями и объятиями. По дороге к автомобилю господин Ван интересуется моими впечатлениями. Я считаю беседу замечательно откровенной. Я также говорю, просто на всякий случай, что цитировать этот разговор буду без имен. Он отвечает, что не думал об этом, но не возражает. Я спрашиваю его, как ему удалось организовать такую встречу. Он рассказывает, что пригласил трех–четырех человек и попросил их привести своих знакомых. Другими словами, все разговаривали, не зная в точности, могут ли они доверять собеседникам: «Мы разговариваем открыто в тесной компании, но никогда на таких формальных встречах, как эта». Для Вана и его друзей это путешествие в неизвестность, отказ от условий, обеспечивающих покой и безопасность. Он снова говорит, что рад случившемуся. Я не уверен, что его словам стоит верить, но, в смысле задач, стоявших передо мной, очень доволен, что все вышло именно так.
В Пекине, при всех внешних претензиях на космополитизм, политические дискуссии ведутся более осмотрительно. Это совсем не удивительно, поскольку Пекин — это центр власти, и многие из тех, с кем я общаюсь, вынашивают амбиции, которым избыточно критический подход может повредить. Я сижу в кафе «Цзыгуан» у восточных ворот Университета Цинхуа в компании полудюжины студентов и студенток. Одна из них, преподаватель литературы и переводчик из Центральной партшколы КПК, принесла на встречу ноутбук, и это меня слегка нервирует. Записывает ли она нашу беседу в блог (это о'кей)? Или фиксирует ее для использования в официальных источниках (в этом случае вряд ли можно рассчитывать на открытый разговор)? Когда речь идет об экономике, дискуссия носит вполне откровенный характер. Студенты рассказывают о друзьях, которые потеряли деньги на Шанхайской фондовой бирже (рынок к этому моменту «просел» на две трети). Один из присутствующих рассказывает о своем друге, который несколько лет назад продал дом, чтобы инвестировать в акции. Для некоторых эти инвестиции были сознательной спекулятивной игрой, для других — страховым фондом, которого они сейчас лишились.
В течение многих лет Запад с беспокойством наблюдал за успехами Китая на мировой арене. К середине нынешнего десятилетия китайские деньги через фонды национального благосостояния дошли до самых дальних уголков Америки — в том числе и туда, куда не доходили деньги федерального правительства. К 2007 году Китай аккумулировал для инвестирования ошеломительную сумму в 1,2 триллиона долларов в иностранной валюте. Большая часть этих средств была вложена в казначейские бумаги или гособлигации США. Частично эти вложения производились совместно с сингапурскими фондами — благодаря упрочению связей между правительствами двух стран. Только в 2006–2007 годах доля китайских вложений в американские корпорации выросла в 16 раз. По мнению некоторых американских политиков, усиление Китая настолько же опасно, насколько было опасно усиление Японии в 70–х и 8о–х годах. Блокировались определенные сделки, воздвигались тарифные барьеры. В 2005 году Конгресс позаботился о том, чтобы воспрепятствовать планируемому поглощению энергетического гиганта «Унокал» Китайской национальной оффшорной нефтяной корпорацией. Из‑за опасений Пентагона, что Пекин может получить доступ к передовым военным технологиям, была заблокирована недавняя попытка приобретения телекоммуникационной компании «Три–ком» (3–Com).
Поначалу к вторжению на рынки западных стран в Китае отнеслись с энтузиазмом. Но когда дела пошли плохо, последовала отрицательная реакция. В мае 2007 года Китай инвестировал 3 миллиарда долларов в нью–йоркскую частную инвестиционную компанию «Блэкстон». Весьма символичным выглядел тот факт, что коммунистическое государство приобретает долю в капитале одной из восходящих звезд Уолл–стрита, ожидая более умелого управления своими инвестициями. Однако в течение нескольких недель акции резко упали. Блогеры начали критическую кампанию, и власти не сделали ничего, чтобы ее остановить, демонстрируя определенную терпимость к открытой дискуссии в патриотическом ключе. «Золотовалютные резервы заработаны потом и кровью китайского народа, пожалуйста, инвестируйте их поаккуратнее», — призывал один из комментаторов на популярном сайте sina.com. В общем, дебаты в СМИ на экономические темы были относительно открытыми.
Когда мы перешли к политике, моя университетская группа начала осторожничать. Молодой человек, только что вернувшийся после года, проведенного в Корнелле, настаивает, что Китай может продолжать «сочетать коллективистскую общественную и экономическую модель с высокой степенью консюмеризма» (вариация общепризнанной идеи «ленинизм плюс рыночная экономика»). Я говорю им, что как раз просматривал полки в соседнем книжном магазине, где обнаружил книги Милтона Фридмана рядом с трудами Мао. Им это не кажется удивительным. Поэтому я спрашиваю, видят ли они какую‑нибудь связь между материальными благами и требованием большей свободы. Одна из них отвечает: «Несомненно. Достаток ведет к потребности в большей персональной автономии», — и быстро добавляет, что этот тезис может и должен быть согласован в ходе внутрипартийных дискуссий в КПК.
