— Это не имеет значения! — быстро прервал его шеф, продолжая потирать руки от удовольствия. — Сегодня к нам прибыли гости. Господа офицеры из бундесвера. Они займутся этим. Простите, я не представил вас…

Только теперь Фолькенс рассмотрел гостей. Удобно расположившись в глубоких креслах, они сидели в небрежных позах, откинув головы и держа в зубах одинаковые мундштуки.

Поднявшись, словно по команде, они подошли к Фолькенсу.

— О, господин Фолькенс, не беспокойтесь! — заговорил тот, что был выше ростом.

Фолькенс молча рассматривал офицеров. Форма сшита у первоклассного портного. Он поднял взгляд, словно отыскивал кого-то. Но увидел только безукоризненно чистые, накрахмаленные воротнички, плотно облегающие шею.

Фолькенс как во сне задавал вопросы, гости отвечали. И вдруг его как ножом резанули нетерпеливые слова.

— Неужели вы не понимаете высоких целей европейского сообщества! — офицер тщетно пытался задрапировать свои слова вежливостью.

Фолькенс явственно почувствовал в них раздражение.

Что-то ударило Фолькенса в грудь. В комнате стало совсем темно. Закружилась голова, лица гостей исчезали, расплывались.

«Ты — датчанин, Фолькенс! Да, я тот датчанин, герр гауптштурмфюрер!» — зазвучало в ушах. «Мы прошли с тобой, дружище, отличную школу, не так ли?» — сказал ему на прощание Баняс.

Фолькенс снова взглянул на того офицера, что был повыше ростом. «Да ведь это он! Нет, лицо как будто непохоже. Но манеры, жесты».

Фолькенса бросало то в жар, то в холод. Обманули? Опять обманули! Толковали о том, что это новая Германия… Теперь мы союзники… Единая Западная Европа…

— Я… я ваше предложение, господа, категорически отвергаю! — прохрипел Фолькенс. Сердце стучало так, как тогда, по пути от «шоколадного барака» до фабрики. — А с этим господином, — Фолькенс сделал резкое движение в сторону высокого офицера, — мы уже встречались!

Офицер бундесвера слегка покраснел и стал что-то объяснять директору. Но Фолькенс ничего не слышал. Он резко повернулся и, не взглянув ни на кого, выбежал из кабинета.

Войдя в лабораторию, он бросился в кресло. Он ждал: откроются двери, и появится гауптштурмфюрер.

За окнами гудел ветер. Оловянные тучи затянули небо. Полил дождь.

Фолькенсу стало плохо. Он схватился за сердце и больше ничего не помнил.

В больницу Фолькенс попал с тяжелым повторным инфарктом.

Трижды в день появлялась сестра Ирен. Приносила сердечные капли. Отсчитывала точно:

— Раз… два…

Лить… лать… — слышалось Фолькенсу.

Утром начиналось все сначала. И так изо дня в день…

Однажды, когда Ирен радостно докладывала старшей сестре, что ее больной послушно и безропотно переносит все процедуры, в коридоре раздался телефонный звонок.

Ирен сняла трубку. Жена Фолькенса интересовалась здоровьем мужа.

— Сейчас приглашу его к телефону, — ответила Ирен и пошла в палату. Открыв дверь, она замерла на пороге — койка Фолькенса была пуста.

В больнице начался переполох. Бегали по коридорам, спрашивали друг друга, искали — всё напрасно. Появился доктор Ларе. Он был очень расстроен.

Ирен услышала, как он сказал:

— Неужели больной не понимает, что третий инфаркт — это уже непоправимо!

Машина затормозила и остановилась возле мельницы. Она была доверху нагружена мешками с пшеницей, большими, тяжелыми, словно откормленные кабаны.

Юрко Свида и еще несколько колхозников ловко соскочили на землю и прошли во двор. На мельничном дворе царило оживление. Въезжали подводы и машины, люди смеялись и, перебрасываясь шутками, отряхивали с одежды мучную пыль.

— Моя очередь когда подойдет? — спросил Свида у мельника.

— Часа через два, не раньше, — озабоченно ответил тот.

Свида отошел в тень под дерево, опустился на траву и, развернув пакет с едой, стал завтракать.

— Много зерна привезли? — поинтересовался сосед.

— Четырнадцать центнеров, — ответил Свида, уплетая пирог.

— A y меня все двадцать. Хороший хлеб уродился…

Юрко Свида помолчал, вздохнул и сказал задумчиво:

— Ехал я сегодня на мельницу и все вспоминал, как мы когда-то на заработки ездили… Помнишь?

…Это было в 1925 году.

Юрко Свида быстро собрался в дорогу, попрощался с женой.

— А тебе, Иринка, что привезти из города? — спросил он пятилетнюю дочку, надевая свою вылинявшую на солнце, омытую дождями, мятую шляпу.

Беленькая Иринка молчала. Вдруг глазенки ее стыдливо остановились на пустой кухонной полке. Там Свиды хранили хлеб. Но еще вчера Иринка сгребла в ладошку последние крохи.

Юрко понял красноречивый взгляд девочки и, вздохнув, молча вышел из хаты. Он сам не любил лишних разговоров: к словам относился, как к хлебу, — бережно. Только выйдя за ворота, он понял, как взволновал его безмолвный разговор с дочкой. Но Свида не привык давать волю своим чувствам и, подавив нахлынувшую тоску, решительно зашагал к станции.

На маленькой железнодорожной станции пусто, ни души. Одинокий железнодорожник мотыжил кукурузу на чахлом пристанционном огороде. Твердая, как кремень, земля дышала зноем. Редкие подсолнухи робко глядели в небеса, умоляя о дожде. Казалось, каждая былинка жаждет животворящей влаги.

Поезда пришлось ждать долго. А когда наконец с грохотом и шипеньем он подошел к станции, Юрко удивился: как много в вагонах людей. Худых, измученных. Они тоже, как и он, ехали на поиски работы. Головы опущены, руки повисли в непривычном безделье, глаза умоляющие, голодные… Как это похоже на то, что он только что видел на огороде, — люди мечтали о работе, как истомившаяся от засухи земля грезила о дожде.

Свида примостился на краешке скамьи и огляделся. В углу, так, чтобы видеть всех пассажиров, сидел агент по найму рабочей силы. Он быстро, не умолкая говорил, словно состязался с перестуком колес. Агент широко разевал рот, и Свида не мог отделаться от мысли, что эта разинутая пасть — черная бездна, ведущая неведомо куда.

— Знаете, — громко продолжал агент развязным, самоуверенным тоном. — Этот самый длинноусый Янош Шереги, о котором я вам рассказывал, у меня на глазах съел полную миску галушек с творогом и шкварками. И все это плавало в густой сметане. А потом он одним духом опорожнил здоровенную кружку вина. Э, нет, в долине живут не так, как вы, верховинцы! Не удивительно, что они обленились и обходят работу десятью дорогами. А вот вы, верно, работали бы с утра до ночи, лишь бы работа была! — он причмокнул губами, и его мясистый красный нос едва не коснулся губ.

Свида видел, как во взглядах некоторых пассажиров вспыхнули злобные огоньки.

— Вы видели венгерский «бичко»[14]? — продолжал агент. — Не успеете опомниться, как он очутится у вас между ребрами. А за что? Только за то, что вы хотите честно заработать кусок хлеба?

— Это мы еще посмотрим! — вскочил с места бледный, худой парень и энергичным жестом отбросил со лба волосы. — Пускай только кто-нибудь попробует отнять у меня работу!

Люди возбужденно заговорили, зашевелились. Видно, нервы у всех натянуты как струны. Агент помолчал, отирая платком жирный подбородок, и удовлетворенно огляделся.

Свида чувствовал, что его тоже будто наэлектризовали. Он готов был пробиться сквозь лес из ножей, лишь бы получить работу. Как он станет работать — пусть сам пан бог будет тому свидетелем! Он всеми своими мышцами ощущал радость труда…

Как медленно идет поезд! Юрко готов был упереться плечом в стенку вагона и толкать его, толкать, только бы хоть немного ускорить движение паровоза.

А поезд, делая крутые повороты, шел и шел по береговой долине. Синие вечерние сумерки спускались за окном. Вдалеке виднелись высокие трубы кирпичных заводов. Трубы не дымили. Они казались угрюмыми и мертвыми в предвечерней мгле. Поезд вез рабочую силу для Конта — владельца этих заводов.