Часто прямо из аэропорта, не заезжая никуда, ехал ко мне. Одно время даже жил у меня, когда еще не было квартиры на Малой Грузинской. Помню, что спал на медвежьей шкуре… Позже заезжал, чтобы спокойно поработать…

В доме у него никогда не было газет и — почти никогда— хлеба. Часто был включен телевизор, всегда смотрел программу «Время»… Марина ему говорила: «Да выключи ты этот глупый ящик!» Я тоже приставал: «Зачем ты все это смотришь?» — «Надо, Вадим»!

В один из вечеров с Володей приезжаем на Малую Грузинскую, зашли в квартиру, включили телевизор. На экране — известный тогда международный обозреватель. Володя смотрел-смотрел и говорит: «И где только они такие рожи находят?! Ну явно на лице — ложь». Володя предложил мне сесть в другой комнате. Каждому предстояло составить список из ста фамилий— самых неприятных, на наш взгляд, людей. Первая четверть у нас совпадала, хотя порядок был разным, примерно семьдесят процентов фамилий у нас были одни и те же, а под четырнадцатым номером у нас с Володей был один и тот же человек.

Переспорили обо всем на свете. Начнем говорить у него на кухне с вечера, смотрим — а уже светло… Ничего себе, а мы еще не спали! Вообще, самое раннее— ложился в три часа, ночами очень много работал. Днем на диване иногда прихватывал минут пятнадцать-двадцать. Когда был у нас в Пятигорске, уже четвертый час ночи, а он говорил: «Вадим, давай фотографии посмотрим…»

Не просто любил, а очень любил Вертинского…

Любил Трифонова — все тащил познакомиться. Их дачи на Красной Пахре были недалеко друг от друга. Мы спорили о его вещах: Володе больше нравился «Старик», а мне — «Дом на набережной».

Как он читал и сколько? Читал он быстро, очень быстро. Однажды мы вместе достали по экземпляру «Наполеона» Манфреда. Он читал, читал и вдруг вскочил, обрадовался: «Слушай! И великие падали в обморок!» А там есть эпизод, когда Наполеон выступает в Конвенте или в Собрании Пятисот, не помню — и ему стало плохо, Мюрат его поддержал. Володя был счастлив: «И настоящие великие падали в обморок!»

Всякое бывало… Однажды на меня обиделся: «Я тебе стихи читал, а ты не слушал…» Ехали на машине, остановились на минуту, спешили в разные места. Двое солдат подбегают к нему: «Владимир Семенович, дайте, пожалуйста, автограф». Мы спешили, и Вовка им отказал, и отказал довольно резко. Тогда я ему наговорил: «Значит, не будь Высоцким! Гримируйся, носи телогрейку». Мы тогда поругались. Он зубами скрипнул, прямо на улице развернул «мерседес», искал солдат везде, но не нашел: «Как сквозь землю провалились». А поздно вечером звонок в дверь: «Эт-то я… Чего дуешься? Я сегодня сорок автографов дал».

Володя был очень чуткий. Римме, моей жене, срочно нужно было одно лекарство. Она лежала в больнице, и ей было очень плохо. Володя узнал, по телефону переполошил весь Париж. Марины там не было, она была на съемках в Западной Германии. Он позвонил в Бонн, в конце концов нашел ее в Мюнхене. Марина сделала все— нашла профессора, узнала, какое лекарство… На следующий день это лекарство было у командира советского самолета, который летел в Москву. Кстати, это лекарство спасло жизнь еще одному человеку.

Записи песен? Никогда не устраивал специально. Записывал у меня новые песни, иногда просил, чтобы они никуда дальше не уходили. А записи наших ночных разговоров… Вначале Слава Говорухин включал магнитофон, когда я рассказывал, а потом сам Высоцкий. Всего было восемь кассет, три забрала Марина, три хранятся у меня, а две кассеты пропали…

Последняя песня «Шел я, брел я, наступал…» — как чувствовал… Пришли к нему домой. Это было за несколько дней до смерти. «Давай, я тебе запишу..» Никогда с таким настырством: «Ну, давай запишу». Включил магнитофон, но или шнуры не подходили, или мы их перепутали — в общем, не получилось. Я говорю: «Подожди, Володя, вечером запишем». — «Нет, сейчас». Он с досады пнул магнитофон… Вот как чувствовал, что записать надо… Осталась только одна запись этой песни — на концерте, но очень плохого качества.

Стихи читал почти все. Я же и любил его как поэта… И конечно, ему хотелось напечататься, как всякому поэту. И переживал, что не печатали, — он же был очень ранимый. А в последние годы мог напечататься— это переделать, это выбросить… Но Володя же не шел ни на какие компромиссы!

Одного молодого парня Володя попросил разобрать свои рукописи. Все было разобрано, разложено… И этот парень говорит, что он с кем-то там разговаривал, и стихи напечатали бы, если бы их чуть-чуть переделать… На что Володя сказал: «Тогда, молодой человек, это были бы ваши стихи, а не мои».

Последнее время ловили каждое его слово. Он же расшевелил весь народ. А все те, которые жили у кормушки, они прекрасно понимали, что Высоцкий — личность. И все они ненавидели его. А вот когда их вышвыривали в пережеванное стадо им подобных — вот тогда они говорили: «Да… Высоцкий — это талант!..»

В последние три-четыре года многое пересмотрел в жизни, стал резче, жестче. Часто отказывался сниматься— говорил: «Раньше я хотел, а вы не хотели. А теперь я не хочу». И ничего не переделывал. «Да — да. Нет — нет».

Однажды телефонный звонок… «Вы не могли бы дать концерт для работников Секретариата ЦК?» (Володя показывает мне: «Возьми другую трубку…) — «В ближайшие месяцы я совершенно не располагаю временем». (Я ему: «Ты что, с ума сошел?» А женщина, которая говорила, даже поперхнулась…) — «А если вам позвонит один из секретарей?»— «Я же сказал, что совершенно не располагаю временем».

Почему песни не брали? Да нет у него почти ни одной песни без подтекста. У него в каждой строчке столько философии!.. С концертами бывало так: все билеты проданы и люди пришли, а какой-нибудь дурак отменяет. Вовка расстраивался, конечно… Говорил так: «Вы можете как угодно объяснять, но что я не приехал или пьяный!.. Выйду и скажу людям сам…»

Кобзон исполнял Володины песни еще при жизни Володи. И Володя о нем всегда хорошо говорил. А еще Володя был очень благодарен Кобзону за то, что когда-то он уступил им с Мариной каюту на теплоходе… И очень много Кобзон помогал на похоронах. Он на кладбище ходил с отцом — договаривались о могиле…

Я считаю, что официальное непризнание укоротило ему жизнь. Как он работал, я говорить не буду… И вот так работаешь, работаешь, а потом р-раз — ему говорят: переделай! Сколько раз так бывало! Отменяли, срывали выступления — этого тоже сколько угодно… Это его страшно бесило, у него бывали недели подавленного настроения, он очень переживал…

По году, по два вообще не пил… Срывался. Работу сделает, а кто-нибудь скажет «нет»… Вовка все говорил: «Вадим, это мне не мешает». Однажды я ему высказал: «Ты же деградируешь! Ты же хуже писать стал! Ты же сдохнешь!» — так резко, что сейчас самому неприятно. Иногда при нем скажу: «A-а, этот… пьянь поганая…» У Вовки глаза становятся такие виноватые, такие грустные… «Да это же я не про тебя».

Азартный… В Канаде играл и проиграл какие-то деньги в рулетку. Ну и в ночной ресторан. А там бутылка шампанского стоит около ста долларов… Купил? — Конечно, купил, а куда денешься.

Раз поехали в магазин на Арбате. Стоим ждем, пока откроется. Подходят два мужика: «Дайте прикурить…» Вовка достал зажигалку — раз, не зажигается, два… Те присмотрелись — парни лет по тридцать, вот такие здоровые рожи! — узнали: «А, Высоцкий… Что-то ты, Высоцкий, обнаглел в последнее время…» Вовка такого не прощал — удар одному… Я — другому… Парни — с ног. Ну люди набежали… Большой драки не было.

У нас на Бодайбо был на всех участках. Пел для ребят. Все бросали, чтобы его послушать, его ждали, вертолеты задерживали, рейсы самолетов задерживали… «Я на Вачу ехал, плача, возвращаюсь, хохоча…»

Там ему рассказали о Володе Мокрогузове, ну и о других. Ребята у меня хорошие, работают хорошо. Но поедут в отпуск, некоторые там все деньги и оставляют. Песню эту написал за границей.

Про сталинские лагеря Володя знал не только по моим рассказам. Его двоюродный брат Николай тоже Прошел через все это. Он в Бодайбинских был, болел Туберкулезом. Знал и до меня, но мы с Володей обстоятельно на все эти темы переговорили.