Аэроплан быстро и тяжело остановился на размякшей земле.

— Такой полет имеет много общего с шахтерской работой, — сказал Бронев. — Только не надо нагибаться.

Он соскочил, пробежал по елани, вернулся. Сапоги его были мокры и блестящи. Лепестки цветов остались на них.

— Сознаюсь: здесь мое искусство не при чем. Просто повезло: тут пень, там пень…

— Сесть-то сели, а как выберемся? — вздохнул Бочаров.

— Придется поработать, расчистить площадку, — сказал Бронев.

Он опять ушел вымерять метры, отмечать пни и ямы. В аэроплане нашлись два топора, пила и шанцевая лопатка. Еды не было, кроме буханки хлеба, колбасы и вина. Пни выкорчевывали торопясь, не берегя сил; к вечеру болели руки и спины, — план пилота был выполнен, но туман не рассеялся.

— Что ж, заночуем, — сказал Бронев.

Древние ели стояли кругом, как буддийские пагоды, простирая карнизы своих ветвей. Трава поседела от сырости. Комариная тишь. Бронев показал на пропеллер: его лопасти были в мелких кровяных пятнах от разбитых насекомых.

— До черта, до черта комарья тут и мошка, — обреченно отозвался Бочаров. — Все рыло распухнет.

Узлов рассказал:

— На аэродроме, на копях зашел спор: чья работа труднее. Казалось, кто станет тягаться с забойщиком? Подошел мужиченко и негромко эдак, между прочим, вставил: «А косить в тайге, когда мошка, не хошь?..» И шахтеры замолчали, отошли. В Сибири знают, что это за штука. Сейчас какая мошка! Вот недели через две…

— Костер! — крикнул Бронев. — Прите валежник!

— Не разжечь, — причитал Бочаров: — такая мокреть.

— Дурак, дурак! Видно, что ты охотник, а не самолетник.

Бронев нацедил пол ведра бензина…

Ночь — тайга — костер — громадные призрачные крылья.

Люди у костра согнулись над картой.

— Если считать, что с одной стороны наше задание состоит в исследовании новых воздушных путей, а с другой — в агитполетах, то первую часть мы выполнили целиком: пути, на восток от Оби, никуда не годятся.

Ночь — костер — пастухи. На траве — рядом — пасется ручное чудовище.

Нестягин сидел поджав ноги, по-азиатски, говорил, как будто рассказывал сказку.

— В Сибири надо летать на гидроаэропланах. Посмотрите, какие здесь реки. Их притоки сближаются на несколько десятков верст, из одной системы легко перелететь в другую. По берегам рек расположены почти все города, крупнейшие села. И те же водные пути ведут в такие места, в такие… вот, например, это озеро: «Падыргэ-Недэ-Ами-Тэль-Ту».

— Я выписал поплавки для своих юнкерсов, — сказал в свое оправдание «Авиахим».

Бронев вспоминал полеты в Средней Азии. Он служил там, вместе с Нестягиным, на аэролиниях Добролета. Перебивая друг друга, авиаторы рассказывали о путях над Афганистаном, о холоде снежных хребтов и о шестидесятиградусном зное в долинах. Воздух кипел, взлетая и падая, незримые «воздушные ямы» наполняли атмосферу…

Громадные смолистые пни нагорали углями, от огня становилось сухо и знойно, Бочаров предложил реванш в шахматы. Партия была испанская.

Узлов перелистывал свою записную книжку. Она была наполнена перепиской с пилотом, подкрепленной ругательствами, сравнениями качеств мотора с различными качествами Лидочки, торопливой записью громких признаний крестьян о сказочной птице, влетевшей в неподвижную их жизнь… Он задремал, свернувшись под овчиной.

Ночь — костер — громадные крылья — аэроплан или — может быть — археоптерикс.

Узлову снились синие сопки, Туркестан и воздух.

Вдруг лопнула свеча, ровный гул мотора перешел в ружейную пальбу. Узлов проснулся, сел: в розовом рассвете через поляну бежали босые, простоволосые старухи, били в сковороды.

— Ведьмы! — сказал Нестягин.

— Это хорошо, — решил Бронев: — поблизости есть сумашедший дом, значит город не далеко.

— Ну, местечки, местечки!.. — закрякал Бочаров, ежась: — дуют нагишом в такой холод!

— А ничего, небушко летнее, — прищурился Бронев. — Ну, давайте выбираться из этой мышеловки: кто кого.

Мотор разодрал тишину, как занавеску. Нестягин спрыгнул, законфузился, сказал, что надо переменить пружину клапана. Бронев выключил. Тогда с опушки полетел крик: «Стяпан! Стяпан! Стяпан!».

Неспешно подошли два охотника, в полушубках, в шапках, в броднях, сказали, скидывая берданы: «Здравствуйте-ка» и «откель». В их лицах не было ни удивления, ни тревоги, они казались одинаковыми, как европейцам кажутся одинаковыми негры, только у одного борода была темная, а у другого, у Степана, с проседью. За темным на веревке, как собачонка, вышагивал медвежонок.

— Продай! — сказал Бронев.

— Купи.

— Два червонца!

Охотник чуть не перекрестился: вот послал Господь дурака, — медведя не видал.

— Это подарок Ермошке, — объявил Бронев.

— Ты что, опупел! — напустился Авиахим. — Куда мы его денем?

— Вам что же, тесно вдвоем? — помрачнел пилот.

— Дак с ним же медвежья болезнь, он…

— Ну, тогда сам садись за рули!

— Он у миня смирнай, Миша, — сказал охотник, испугавшись, что сделка разладится.

Бронев отдал деньги, потащил медвежонка к юнкерсу. Темный ушел помогать.

— Ну местечки, местечки! — вздохнул Бочаров. Он спросил Степана насчет «ведьм».

— А етта деревенька наша тута, — объяснил охотник.

— Ну?

— Обягали, видать, деревеньку стары: лихоманка шибко у нас народ трелит. Разны способы перебрали. Вадицу святу, огонь деревяннай. Таперь, должно, обягали. Ну, как ничо не помагат, в неволю черту свечку поставишь… И-их, ужась старуху взяла, верна! Вот, скажут, ета сама лихоманка на елани, как сатана ужасное, большое, с крыльями…

Охотник засмеялся.

— Болота у вас. Малярия.

— Болоты, правильна…

Железный доктор ссыпался сверху, замахал черными руками.

— Семен Семеныч! Действительно! Анофелесов здесь полно!.. Смотрите!

Комар сидел, как самолет с подломанным шасси, носом вниз. Охотники переглянулись, сквозь хвою бород усмешка:

— На эропланте летат, а комара боится.

Им было трудно представить, что комар страшнее аэроплана.

Бочаров завел проповедь о пользе хинина.

— Знам! — отмахнулся охотник. — Да где не укупишь хину? Купить ничо ни укупишься. Был у нас сельсовет, свой паря, при Толчаке порот, доставал. Как он таперь в атпуску, в тюрьме то-ись, за холодное отношение к возложенным на нево обстоятельствам (до подозримых в налоге не встрявал, што ль)… дык на ево место, сточь-вточь, силом не заташшишь. Бягут. Как выберим, так сбяжит челавек. Охотничать…

Нестягин развертывал пропеллер.

— Ну, подожжом, посмотрим, как медведь летат.

— Ha-ко, берите, — сказал Бочаров, сунул в шершавую ладонь бумажный мешочек с порошками хинина.

— Вот-та лафа нам: мядведя, схитрились, сходно продали, а ишшо придача. Да ты возьми хучь серяка за хину!

Бочаров взял гуся, пожал Степанову ладонь.

— Залетайте колда, — махнул шапкой охотник. — Чичас у нас начальник милицейский, из партизан наших. Самогон расследует. В Сиворжове он начальник. Дык скажем, вот попрет, чать…

Мотор не запускался. Моторы внутреннего сгорания подобны знаменитым писателям, которые в свою очередь напоминают моторы внутреннего сгорания. При всей видимой исправности, внутри у них иногда чего-то не хватает и они не действуют.

— Контакт!

— Есть кантакт!

Ж-ж-ж ж!

— Выключил!..

— Контакт!..

Медведь, привязанный к правому переднему сиденью, ревел, как свинья. Нестягин замаялся. Вертел Бочаров, вертел Узлов, вертели охотники. Бронев, восседая на Олимпе юнкерса, равнодушно зачеркивал труды смертных:

— Вы-клю-чил!

— Ну, неколды нам, — сказал один из охотников, вытираясь. — Силки нужно доглядеть.

Они постояли еще минуту.

— Контакт.

— Есть кантакт…

— Эх, он все кантарит, да кантарит!

Спины охотников, черные полушубки и ушанки, слились с чернотой дебрей. Снова замолчала нежить. Стало скучно. На миг показалось — не одолеть.

Мотор внезапно бухнул, взял, как ни в чем не бывало. Бронев следил за вехой, поставленной на той черте, где аэроплан должен был оторваться от земли. Бронев потянул рычаг. Аэроплан подпрыгнул и тяжело провалился: скорость была мала. Бронев убрал газ. Разгоряченный спущенными удилами, юнкерс едва остановился у стены елей.