Но вы можете также оказаться старой консьержкой, которая наглоталась романов Евгения Сю. Вы можете оказаться ученой компаньонкой, зрелой и сухой, как метла.

А в самом деле, вы — худая? Не слишком, не правда ли? Я был бы в отчаянии, если бы моя корреспондентка оказалось худой. Я полон всяческих подозрений с незнакомыми мне женщинами.

Мне случалось попадаться в курьезные ловушки. Однажды какой-то пансион молодых девиц затеял со мной переписку под диктовку одной из учительниц пансиона. Мои ответы переходили в классах из рук в руки. Это была очень забавная хитрость, и я от души смеялся, когда узнал всю эту историю из уст самой учительницы, писавшей мне.

Вы — светская женщина? Сентиментальная или просто романическая, или же, еще проще, женщина, которая скучает и ищет развлечений? Я, видите ли, далеко не тот человек, которого вы, быть может, ищете.

Во мне нет ни на грош поэзии. Я ко всему отношусь индифферентно и две трети своего времени провожу в глубокой скуке. Последнюю треть времени я употребляю на то, чтобы писать строки, которые стараюсь продавать как можно дороже, и я прихожу в отчаяние при мысли, что вынужден заниматься этой отвратительной профессией, которая доставила мне честь быть вами столь лестно отмеченным.

Вот вам и мои признания. Что вы скажете на это, сударыня?

Вы, наверное, найдете, что я слишком бесцеремонен, — простите меня! Когда я пишу вам, мне кажется, что я шагаю по темному подземелью, полный страха, нет ли впереди меня какой-нибудь ямы. И я щупаю дорогу палкой.

Какие вы любите духи, каким ароматом вы благоухаете?

Любите ли вы хорошую еду?

Какой формы ваше ухо?

А цвет ваших волос?

Музыкантша ли вы?

Я не спрашиваю, замужем ли вы. Если вы замужем, вы мне ответите, что — нет, если-же вы не замужем, вы мне ответите — да.

Целую ваши руки, сударыня.

Ги де-Мопассан.

Вы смертельно скучаете? Ах, какой вы жестокий!!! Это вы говорите для того, чтобы не оставить мне никаких иллюзий на счет мотива, которому я обязана вашим посланием. К слову сказать, оно явилось в благоприятный момент и очаровало меня. Это правда, что меня все это забавляет, но неправда, что я вас знаю даже настолько, как вы предполагаете. Клянусь вам, я не знаю ни цвета ваших волос, ни вашего роста, и, как частного человека, я вижу вас только в строках, которыми вы меня удостаиваете, да сквозь обнаруживаемую вами не малую дозу злостности и позы. И, однако, должна вам сказать, что плоский натурализм не мешает вам, и вы, право, неглупы. Я в ответ наговорила бы вам бездну комплиментов если-б меня не удерживало самолюбие.

Я не хочу, чтобы вы думали, что я вся излилась в этих признаниях.

Покончим сначала с банальностями. Это будет немножко длинно, ибо, знаете, вы их не мало нагромоздили.

Вы правы… если говорить вообще.

Но истинное искусство в том именно и заключается, чтобы заставлять нас проглатывать банальности, не переставая очаровывать нас, как это и делает природа со своим вечно глядящим на нас солнцем и предвечной землей, со своими людьми, построенными по одному шаблону и одушевленными почти одними и теми чувствами… Но… есть же музыканты, которые владеют только несколькими тонами, и художники, у которых на палитре всего только какая нибудь пара красок! Впрочем, вы это знаете лучше меня и хотите только заставить меня позировать перед вами. Скажите, как это лестно!

Банальность, пусть так!.. Старуха с пруссаками в литературе, Жанна д’Арк в живописи, пусть!..

Действительно ли вы твердо уверены, что какой-нибудь лукавец (так ли я выразилась?) не открыл бы в этой сфере новой и будящей стороны?

Очевидно, что, как еженедельная хроника, ваша вещица даже очень хороша, но что я о ней думаю… А все прочие банальности по поводу вашей тяжелой профессии? Вы меня принимаете за буржуазную даму, которая считает вас поэтом, и стараетесь просветить меня на этот счет. Жорж Занд уже некогда хвастала тем, что пишет ради денег, а трудолюбивый Флобер плакался на свои чрезмерные творческие муки. И что-же? страдания, на которые он жалуется, действительно чувствуются читателем. Бальзак никогда на это не жаловался и всегда с энтузиазмом относился к тому, над чем собирался работать. Что касается Монтескье, то, если мне позволено будет так выразиться, вкус к науке был в нем столь жив, что если он послужил источником его славы, то он в то-же время стал и источником его счастья, — как вероятно, выразилась бы учительница вашего пансиона.

Ну, а относительно того, чтобы продавать свои строки подороже, то я нахожу, что это очень хорошо, ибо никогда еще не было истинно блестящей славы без золота, как это и говорит еврей Баахрон, современник Иова (см. отрывки, собранные ученым Шпицбубе в Берлине).

И еще я вам скажу: все выигрывает в хорошей оправе — красота, гений и даже вера. Разве не явился Господь самолично, чтобы объяснить своему слуге Моисею орнаменты ковчега и приказать ему, чтобы херувимы, которые должны охранять ковчег по бокам, были сделаны из золота и отменной работы.

И так, вот оно что: вы скучаете, вы ко всему относитесь безразлично, у вас нет ни на грош поэзии!.. Неужели вы думали меня этим испугать?

Я вижу вас отсюда. У вас должен быть довольно большой живот, коротенькая жилетка из материи неопределенного цвета, и последняя пуговица непременно должна быть оторвана. Одного я только не понимаю: как вы можете скучать? Я бываю иногда грустна, придавлена или гневна, но скучать… никогда.

Вы не тот человек, которого я ищу? Какое несчастье! (вот она консьержка!) Не будете ли вы так любезны объяснить мне, каков он должен быть, этот искомый человек?

Я никого не ищу, милостивый государь, и держусь того мнения, что мужчины должны быть не более как аксессуарами для сильных женщин (вот она — сухая старая дева!)

Затем отвечу вам на ваши вопросы с глубокой искренностью, ибо я не люблю потешаться наивностью гениального человека, который дремлет после обеда в своем кресле, с сигарой во рту.

Худа? О нет, но и не толста ничуть. Светская, сентиментальная, романическая? Но как вы это понимаете? Мне кажется, все это отлично может ужиться рядом в одном и том-же человеке: все зависит от момента, случая, обстоятельств. Я — оппортунистка и в особенности подвержена моральным заразам — таким образом, может случиться, что и у меня вдруг не хватит поэтического чутья, точь в точь, как у вас.

Каким ароматом я благоухаю? Ароматом добродетели. Вульгарных благоуханий, иначе говоря, духов, я не признаю.

Да, я люблю хорошо поесть или, вернее, я в этом пункте даже прихотлива.

У меня маленькие, немного неправильной формы, уши, но красивые.

Глаза серые.

Да, музыкантша, но не такая отличная Пианистка, какова, по всей вероятности, ваша учительница.

Если-б я не была замужней, как я могла бы читать ваши ужасные книги?

Довольны ли вы моим послушанием? Если да, оторвите от жилетки еще одну пуговицу и думайте обо мне, когда сгущаются сумерки. Если нет… тем хуже! я нахожу, что дала вам достаточно в обмен за ваши фальшивые признания.

Осмелюсь спросить, кто ваши любимые композиторы и художники? А что — если-б я оказалась мужчиной?

(К этому письму приложен был рисунок, изображающий полного мужчину, спящего в кресле под пальмой на берегу моря. Возле стоит стол, на нем кружка пива; на краю стола потухшая сигара).

3 Апреля 1884 г.

Милостивая государыня! я провел пятнадцать дней в Париже, и так как я оставил в Каннах кабалистические знаки, по которым адресую вам письма, то я не мог раньше ответить.

А затем, знаете сударыня, вы меня страшно напугали! Вы мне цитируете одним взмахом пера, не предупредив меня, Ж. Занд, Флобера, Бальзака, Монтескье, еврея Баахрона, Иова и ученого Шпицбубе из Берлина, и Моисея!

О! теперь я вас узнаю, прекрасная маска, — вы профессор шестого класса лицея Людовика Великого. Признаюсь вам, во мне уже давно шевелилось подозрение: ваши письма в самом деле отдавали нюхательным табаком. Посему перестаю быть галантным (был ли я таков?) и стану обращаться с вами, как с университетским служакой, т. е. как с врагом.