Этот Жюлиан почти так же требователен, как и я!

Пришел Робер Флери, Б. также остался, и мы обедаем все вместе.

Жюлиан мне сообщил, что недавно умер дедушка Бастиена Лепажа. Это тот самый дедушка, за портрет которого он получил медаль в 1874 г., когда впервые выступил. Это дебют в свое время наделал много шума.

Четверг, 11 октября 1883 г.

Вчера мы были у Г. Они уже потеряли всякую надежду уговорить меня, чтобы я осчастливила собою какого-нибудь обворожительного французика, и теперь они уже хотят выдать меня замуж за какого-нибудь иностранного принца.

— Выходите замуж, но знайте, что если вы получите трон, благодаря своему мужу, то вы должны будете бросить свое искусство.

— Королева румынская художница и писательница, — ответила я.

Считая, что это единственный способ заставить их хотя бы в мыслях примириться с искусством и упорной работой над ним, я подробно познакомила их с трудами и работами королевы. Вот они, — светские люди! Господи, как все это невыносимо! Неужели я настолько выше этих людей? Ну, это неважно, — но их предложения раздражают меня. Я страдала бы, если бы Бастиен-Лепаж женился, но это было бы лишь страдание в воображении.

Почему мы скорее завоевываем любовь тех, к кому мы относимся совершенно равнодушно, чем любовь тех, кого мы сами любим?

Я думаю, это происходит оттого, что на тех, к кому мы равнодушны, мы просто не обращаем никакого внимания, между тем, как с людьми, которыми мы дорожим, мы делаемся робкими и теряем тот уверенный, импонирующий вид, который так властен над людьми. Да, наконец, почти всегда мы привлекаем к себе человека случайно, когда меньше всего думаем об этом.

Я твердо решилась выдерживать характер, не поступать так, как поступала до сих пор. Часто случалось, что из деликатности я удерживалась от ответа, который так и напрашивался на уста. Мне кажется, что, за исключением крайних случаев, нужно избегать всего, что может причинить другому хоть малейшую неприятность. Я считаю даже недостатком вежливости всякое резкое противоречие. Но эта вежливость часто вынуждает нас выслушивать нелепости только потому, что она не позволяет нам оспаривать их.

Да, все эти прекрасные чувства были бы уместны, если бы их испытывали хоть тридцать человек из нашего общества. Но ведь только очень немногие из окружающих меня думают так, как я. И если бы я была ангельски добра, то прослыла бы за человека, которому можно сесть на голову.

С некоторых пор я нахожу, что необходимо показывать свои познания, необходимо цитировать авторов, делать экскурсии в область науки. Между тем до сих пор мне казалось до такой степени естественным быть в известной мере образованной, что я об этом не говорила. Зачем я написала все это?

13 и 14 октября 1883 г.

Сегодня я была занята целый день. В 7 часов утра мы уехали в Жуй и гуляли там в лесу. Я поправляла портрет Луи, разговаривала, играла в крокет. Медонский лес восхитителен при солнечном освещении; лучи солнца, пробиваясь сквозь туман, делают его золотым. Как хороша природа!

Я вернулась домой только для того, чтобы переодеться к ужину, куда нас пригласили. Там будет много народу. Я долго занималась своей прической, уложив на этот раз волосы естественно-вьющейся короной и оставив лоб совершенно открытым. Я и не подозревала своей красоты, всего благородства этого великолепного лба! Эта прическа придавала мне совсем другой вид, мне можно было дать 15 лет, чему способствовала какая-то особая девственная чистота лба, который обыкновенно маскируется прической. Я казалась самой себе необыкновенно чистой. Мне чудилось, что я священнодействую, что я смотрю с высоты какого-то трона. Такое сознание придает всем движениям человека особую кротость, особенный вид спокойствия и силы.

Я сияла свежестью и чистотой, но там не было никого, кто интересовал бы меня. А я по опыту знаю, что можно быть красивой, когда хочешь этого. Сели играть в карты. У меня счастливая рука, и я сдавала карты до одури, до отупения. Все боролись со скукой доступными им средствами. Я же переходила от одной группы к другой и, видя всех занятыми, стала раскладывать пасьянс. Это глупо, но пасьянс повышает, усиливает течение мыслей и дум. Необходимо, чтобы какое-нибудь имя перемалывалось в этой огромной мельнице, которую я ношу на своих плечах. Я чувствую потребность думать о ком-нибудь.

Вторник, 16 октября 1883 г.

Я случайно прочла несколько страниц из моей жизни за 1880 год и вижу, что теперь я гораздо счастливее. Это удивительно, но в сравнении с тем временем, и даже без всякого сравнения, у меня теперь нет никаких тревог, я спокойна.

А тогда! Целые дни я плакала и убивалась, — и из за чего! Теперь все это кажется мне совершенно ничтожным. Наше положение улучшилось. О, да, я чувствую себя теперь хорошо и благодарна за это Богу.

Среда, 18 октября 1883 г.

Сегодня я начинаю работать над моделью для своей статуи, работаю я, как первобытный человек — я вынуждена изобретать средства.

Я страшно боюсь заболеть. Мне трудно дышать, я чувствую, что слабею и худею.

Так вот она, эта ужасная болезнь!

У меня чахотка.

Хотела бы я, чтобы все это было только игрой моего воображения… но, увы! Нужно будет поехать на юг… Как все это горько и досадно!..

Я провела два ужасных часа без всякой видимой причины. Нечто подобное должен испытывать приговоренный к смерти. В гостиной горела только одна лампа. Мама работала, Дина зевала, и только тетя время от времени проходила по комнате. Все они тихо обменивались по временам несколькими словами и снова умолкали. Во всем этом, казалось бы, не было ничего особенного, но мне оно казалось подавляющим, мрачным. Мне казалось, что я где-то в глухой русской деревне, далеко от Парижа, что меня ждет какое-то несчастье. Глядя на меня со стороны, можно было подумать, что я спокойно читаю, а я все время не переставала думать о смерти… Но довольно! вы никогда больше не услышите от меня жалоб ни на эти затаенные горькие думы, ни по поводу других неприятностей.

Что делать!

Я предчувствую что-то ужасное, не знаю только, что именно. Все может случиться… Я буду молиться.

20 октября 1883 г.

Если бы мне было шестнадцать лет, можно было бы сказать, что это просто те неопределенно-грустные настроения, которые свойственны всем девушкам этого возраста. Но это не то. Я похожа на человека, вынувшего жребий.

Пожалуйста, милые и дорогие французы, — не считайте меня по сему случаю суеверной восточной женщиной, славянкой, и т. д.; не приписывайте мне всего того, что вы вообще приписываете всем иностранкам, которые не похожи на вас. Если я говорю о «несчастном жребии» и других фантастических вещах, то только потому, что мне это кажется забавным или выразительным. И если бы я родилась не в России, а на Монмартре, и называлась бы Марией Дюран или Ирмой Пошар, дело от этого не изменилось бы.

Возможно, что французский язык, на котором я пишу, мало похож на французский. Если бы я следила за собой, я могла бы писать очень правильно. Но мне кажется, что иные несвязные беглые мысли именно и требуют этой наивности выражения.

Я уже совершенно избавилась от своей мрачной тоски… Конечно, если бы я вылечилась, я обезумела бы от радости. Но не сознание, что я больна, причиняет мне страдания, — перед этим несчастьем я смирилась.

Да, мой Господь!.. Я смирилась, я принимаю эту жизнь, как она есть — с огромным черным пятном. Не отягощай же ее! Прояви ко мне свое милосердие!..

Я живу одним только воображением. Судите сами: когда я встречаюсь с Бастиеном Лепажем, я думаю, что он мне нравится; но на другой же день это проходит. Несколько дней спустя я ловлю себя на том, что уже даже и не думаю о нем, — ни одной минуты.

Но если я о нем не буду думать, так о ком же? Уверяю вас, мне просто необходим какой-нибудь объект для мечтаний, которые усыпляют меня. Другого значения эти мечты не имеют, — и ни о какой истинной любви и речи быть не может.