Розали встретила сегодня вечером курьера прусского принца. Этот курьер часто приносил нам весточки и букеты от графа Денгофа. Розали говорила с ним о графе Денгофе и о г. де-Л. Об обоих шла молва, будто они умирают от любви ко мне, и прислуга спорила насчет того, у кого из них больше шансов.

Воскресенье, 15 июля 1877 г.

Вчера я начала рисовать. Моя мастерская готова.

Мы пошли на «Маделэн», чтобы видеть наших львиц-щеголих, но в этом отношении я была обманута. Я надела белое бумажное платье, стянутое в талии египетским поясом, белые кожаные ботинки, тонкую соломенную шляпу с белым креповым шарфом. В руках у меня был букет ландышей и большой белый, очень плоский зонтик. Проще и выдумать трудно.

А выставка! Но не будем преждевременно мучить себя.

Целый день я рассматривала чудеса античных, высоко — художественных вышивок. Я видела платья — настоящие буколические или рыцарские поэмы! Я видела образцы роскоши и великолепия, каких и не подозревала. И это была роскошь настоящего beau monde’a, а не полусвета.

Да, все это прекрасно, но мне оно теперь ни к чему не послужит.

Как только нам понравится какой-нибудь наш поступок, мы тотчас же говорим: я буду это делать всегда!

Говорят: я буду всегда это любить, потому что надеюсь, что это всегда будет доставлять мне удовольствие. Но как только является что-нибудь другое, что кажется нам более желанным, — все прежнее исчезает: и желание, и обещания, и клятвы…

Я боюсь этих ужасных парадоксов. Но, быть может, это не парадоксы, а великие истины? Кто знает?

Суббота, 22 июля 1877 г.

Время летит с ужасающей быстротой! Я в отчаянии, глядя на себя!

Почему я любила только себя?

Если бы я в жизни нашла какую-нибудь искреннюю привязанность, я забыла бы о себе.

К счастью, мне это счастье не было дано. Я принадлежу только себе одной, и теперь, глядя на себя, я прихожу в отчаяние.

Я пережила всякого рода разочарования: я боролась, плакала, приходила в отчаяние. И знаете, что со мной сталось, во что я превратилась? Знаете ли вы всю глубину моего несчастья? Понимаете ли вы, до какой степени я чувствую себя погибшей?

Так знайте же — я смирилась!!! Может ли быть что-нибудь лучше этого?..

Французы уверены, что они обладают своей школой живописи, своей школой пения.

Но все, что они знают, они приобрели у итальянцев. Все они поэтому и стремятся в Италию. Самый бедный, самый несчастный француз делает все, чтобы накопить немного денег и побывать в Италии. Господи, как глупо рассказывать о том, что всем давным давно известно!

Мы были у доктора Фовеля. Я осведомилась у него, можно ли мне будет начать заниматься через два месяца. Он ответил:

— Да, но вы должны быть очень осторожны. Что касается учителя, то я советую вам выбрать итальянца. Что бы там не говорили теперь, а итальянцы — лучшие учителя в мире.

30 августа.

Сегодня вечером за чаем у нас было несколько знакомых, между прочим, монсиньор Филипп Бурбонский. С ним надо считаться, — все-таки одним кавалером больше. Он брюнет, маленького роста. У него свежий цвет лица, черные, длинные усы, широко развитая и подвижная нижняя челюсть. Он часто морщит лоб. У него хорошие простые манеры, и, по-видимому, он не слишком глуп. Весь вид спокойный, незначительный.

Он помог мне приготовить шоколад, и вообще он, кажется, добрый малый.

Но, Господи, я все забываю сказать вам, что Поль, мой родной брат Поль, приехал сегодня утром в шесть часов из России!

Он такой толстый, коренастый. Рядом с ним я кажусь маленькой принцессой.

Неаполь, вторник 27 февраля 1878 г.

Консул Наринов пробыл у нас больше часа. Мы с ним знакомы уже пять лет. Это милый и добрый человек.

Он самым забавным образом рассказывал нам о проделках неаполитанских сеньоров. Впрочем, перед нашими окнами ежедневно вертится до двадцати таких сеньоров, а иногда и более, и мы можем наблюдать их проделки. В руках этих господ всегда белеет платок, который, очевидно, имеет свое специальное назначение.

Он очень мило рассказывает много интересного и забавного, и я жалею, что уже поздно и что нельзя оставаться здесь дольше. Через него я могла бы получать приглашения на большие балы и, вообще, провести время весело и приятно.

Наконец, он посвятил нас во все, касающееся здешней жизни.

Я почти уже не безумствую. Я даже была в очень хорошем расположении духа, когда после консула пришел граф Денгоф. У госпожи де-Руэ я играла в карты с его прусским превосходительством.

Париж.

Удобная гостиная и славный, тихий день. В этой гостиной я увидела пожилую даму, которую никак не ожидала встретить такой и потому преисполнилась к ней почтения и уважения. Она живет по Елисейской улице, № 4. Эта улица как-то подходит к ней, вернее, она сама подходит к этой улице и прекрасному Елисейскому саду, к этим большим и почтенным деревьям, к этим длинным гостеприимным ветвям.

Ах, если бы она помогла мне получить билеты!

Что касается К., то он весь поседеет раньше, нежели я у него что-либо попрошу.

Заседание состоится после завтрака. Я так взволнована этой погоней за билетами, что не могу ни читать, ни есть, ни одеваться. Весь Париж жаждет попасть туда, а ведь мест не слишком-то много!

Когда мы уселись, чтобы поехать в Версаль, Б. попросил разрешения сесть в том же вагоне. С ним было пять человек депутатов. Между ними находился и г. де-Бувиль и граф д’Эспёйль, выборы которого были признаны недействительными в шесть часов вечера.

Я ответила на его поклон и продолжала читать газету, нисколько не интересуясь им больше. Я слушала этих господ, но сама говорила мало.

Вдруг среди разговора он вынимает из кармана кучу билетов и говорит:

— Я взял их у своего отца… специально заходил к нему для этого.

Сегодня утром я сказала ему, что у его отца восемь билетов. А узнала я об этом еще вчера от Г. Он говорит, будто я обыкновенно пишу ему всегда в тот самый день, когда нужны билеты, так что у него уже ни одного не остается. В этот раз я еще, слава Богу, не написала ему, да и никогда больше не буду ему писать. Тетя взяла у него два билета в депутатскую ложу.

Места у нас были хорошие. Наблюдать было интересно. Г. казался бесконечно веселым, вероятно, от мысли, что ему удалось избавиться сегодня от заседания.

Во время послеобеденного заседания палаты я заметила, что рядом со мною сидит очень красивая женщина. Так как смотрели в нашу сторону, то я захотела точно узнать, на кого из нас смотрят, и отодвинулась в угол, подальше.

Взоры последовали за мною, в мое убежище.

Мне бы даже следовало совсем не говорить с этим господином. Но я предпочла смеяться над ним и все время только и делала, что насмехалась. Надо отдать ему справедливость, он умеет мне отвечать. Теперь тетя в восхищении. Раньше ее задевало, что другая женщина привлекала к себе внимание; она не может выносить, чтобы смотрели на кого-нибудь, раз я тут. Бедная тетя!

Я вернулась домой утомленная и осталась убежденной бонапартисткой, хотя и не соглашалась с… (я не знаю, хорошо ли я сделала, сказав это…) Он сказал нашим депутатам, что этим дамам, приехавшим из страны рассудительных людей, должны казаться странными здешние порядки.

Говорят, что К. не пройдет завтра, что выборы его будут отложены до октября.

На вокзале к нам присоединился г. Г., и мы вернулись домой вместе. В вагоне он представил нам Падуанского герцога, дядю этого кроткого М., и еще кое-кого.

Говорили о политике, об искусстве, о ниццском обществе времен империи, от которого еще сохранились кое-какие остатки. Я рассказала им некоторые новости из жизни этих остатков имперского beau monde’a.

Должно быть я была мила и говорила умно, потому что меня слушали, казалось, с большим удовольствием, — особенно Падуанский герцог. Не правда ли, приятно ехать в Версаль и возвращаться оттуда в обществе бонапартистских депутатов?