Но как раз этих качеств у Гитлера и не было. С отсутствием у него дарования политической конструктивности мы уже встречались прежде: ведь он так никогда и не смог своему собственному существующему государству дать новое конституционное устройство — или не желал; и тем менее вновь созданному сообществу государств! Политических фантазий на эту тему у Гитлера теперь не было, и — следует отметить — что судьба стран и народов, которая теперь находилась в его руках, также не интересовала его. Они были для него только лишь вспомогательными народами, поставщиками сырья и стратегическими плацдармами для последующих предприятий.
У него не было и терпения, которое сопутствовало бы процессу организации его нового Великого Рейха — что в действительности было бы задачей целой жизни. Самое позднее с 1925 года у него в мыслях была гораздо более величественная задача: завоевание и покорение России с предшествующим устранением Франции; и он хотел, как мы уже видели, всё, что ему представлялось, выполнить в течение своей жизни. У него не хватало времени. В апреле 1939 года ему исполнилось пятьдесят лет, и вспомним о его уже цитировавшемся высказывании: «Я предпочитаю воевать в пятьдесят лет, чем когда мне будет пятьдесят пять или шестьдесят». Собственно говоря, он хотел войны уже в 1938 году — и это признание мы уже цитировали по другому поводу. Мюнхенское соглашение, в котором и друзья, и враги по праву видели сказочный триумф Гитлера, сам он как раз воспринял как поражение: события пошли не по его воле, он вынужден был принять из рук Англии и Франции то, что он предпочел бы взять силой, и он потерял время. Так что в 1939 году он форсировал развязывание войны, которая ускользнула от него в 1938‑м: посредством совершенно избыточной военной оккупации и дальнейшего раздела беззащитного обрубка Чехословакии он нарушил основу сделки Мюнхенского соглашения, и когда Англия и Франция в ответ на это заключили или обновили союз с Польшей, то с известными словами «Ну наконец–то!» он спровоцировал войну с Польшей и тем самым — объявление войны Англией и Францией.
Объявление войны — это еще не собственно война. Для активного ведения войны против Германии в 1939 году Англия и Франция не были готовы ни материально, ни психологически; они предоставили Гитлеру самому вести войну против них. Он был готов к войне с Францией, и не готов — к войне с Англией. «Уничтожение» Франции всегда фигурировало в планах Гитлера как прелюдия к собственно войне за жизненное пространство против России. И военная кампания против Франции 1940 года была поэтому также и его величайшим успехом.
Англия же, наоборот, при планировании рассматривалась в качестве союзника, по крайней мере, как благожелательный нейтральный наблюдатель. Гитлер никогда не начинал подготовки к вторжению в Англию или к океанской морской и блокадной войне против Англии. Он страшился импровизированного вторжения — в свете превосходства англичан на море и в воздухе вполне обоснованно. Террор бомбардировками оказался наихудшим средством, чтобы отбить у Англии охоту к войне — он действовал как раз противоположным способом. Таким образом, с лета 1940 года на шее Гитлера висела нежеланная и неразрешенная война с Англией — первый признак того, что его политика в 1938–39 гг. была ошибочной.
Но зато он победил Францию, что во всей Европе придало ему нимб неотразимости, и сверх того он оккупировал военными силами весь западный континент от Нордкапа до Пиреней. И тем самым ему еще раз представился шанс — и теперь уже для всей континентальной Европы — шанс, который Мюнхенское соглашение предлагало ему только для Восточной Европы: шанс на длительный срок дать Европе «новый порядок» и немецкое господство. Оно не только предлагалось, в этот раз оно прямо–таки напрашивалось: ведь теперь велась война, а победоносно проведенная война требовала, если её не вести напрасно, заключения мира. И более того: Франция сама проявила себя не только готовой к миру, некоторые из её правивших теперь политиков были готовы даже к союзу. Что они недвусмысленно предлагали, они назвали «сотрудничеством» — »Collaboration«, более чем растяжимое понятие. Если бы Гитлер только захотел, то летом 1940 года он в любой момент мог бы получить мир с Францией, и если бы этот мир оказался более–менее щедрым, то без сомнения все малые западноевропейские страны, которые завоевал Гитлер, тоже стали бы стремиться к миру. Заключение мира с Францией, и затем созванный по возможности совместно с Францией европейский мирный конгресс, из которого мог бы выйти некоего рода европейский союз государств, по меньшей мере оборонительное и экономическое сообщество: всё это летом 1940 года было в пределах досягаемости для германского политика в положении Гитлера. Вообще же это было бы также перспективно в плане психологического разоружения Англии и сведения войны с Англией к угасанию. Потому что за что еще должна была сражаться Англия, когда страны, ради которых она объявила войну Гитлеру, заключили бы свои мирные договоры с Гитлером? И что она смогла бы сделать против объединенной и сплоченной вокруг Германии Европы?
Примечательно то, что эти возможности не играли ни малейшей роли в ходе мыслей Гитлера и в набросках его планов в течение двенадцати месяцев с июня 1940 до июня 1941 года. Он ни разу не взвешивал их, чтобы затем отвергнуть; но ему даже вообще не приходила в голову мысль о такой политике. Кому он предлагал мир после победоносного похода на Францию, была не побежденная Франция, а непобежденная Англия — совершенно парадоксальное поведение, если присмотреться к нему. Англия как раз недавно объявила войну, как раз только начала мобилизовать свои силы и резервы, могла делать это совершенно спокойно, поскольку её морские и воздушные ударные силы защищали её от вторжения, не видела устранения ни одной из причин войны — наоборот, основания для войны вследствие новых захватнических войн и оккупации Норвегии, Дании, Голландии, Бельгии и Люксембурга еще умножились. Почему же Англия должна была заключать мир? Готов к миру побежденный, но не непобежденный.
Войны ведутся, чтобы посредством военной победы сделать противника готовым к миру, и когда эта готовность к миру не используется, то военная победа обесценивается. Гитлер обесценил свою победу над побежденной и готовой к миру Францией и вместо этого направил предложение мира непобежденной и ни в коей мере не готовой к миру Англии, не обозначив вообще каких–либо уступок по спорным вопросам, которые привели к войне с Англией. Это была непостижимая элементарная политическая ошибка. То, что он одновременно со своей победой над Францией не использовал неповторимый шанс объединения Европы и сделать реальным вследствие такого объединения господство Германии в ней, колоссально увеличивает значение этой ошибки. Примечательно, что эта колоссальная ошибка и в настоящее время едва ли просматривается в литературе о Гитлере.
Разумеется, невозможно представить себе Гитлера в качестве великодушного победителя и дальновидного, терпеливого миротворца. В своей последней речи по радио от 30 января 1945 года он обрисовал себя как человека, «который всегда знал только одно: сражаться, сражаться и еще раз сражаться» — характеристика самого себя, которая имела в виду самовосхваление, но в действительности представляла из себя самообвинение, возможно даже чрезмерное. Гитлер мог быть не только насильственным, он мог быть и хитрым. Но мудрость высказывания Кромвеля, что человек в действительности не обладает тем, чем он обладает только лишь вследствие насилия, никогда конечно же не приходила ему в голову. Он не был миротворцем, этот талант у него отсутствовал. Возможно это причина того, почему неслыханный шанс, который представился ему летом 1940 года, в большинстве описаний Гитлера и Второй мировой войны не занимает подобающего ему места. Но это в то же время причина на некоторое время остановить пленку как раз на лете 1940 года, если хочешь верно оценить сильные и слабые стороны Гитлера: иначе никогда не увидишь картину этих сильных и слабых сторон столь полно и одновременно.
