Витиевато выражено, но достаточно ясно. Открытым текстом это означает, что не только заграница, но и немцы в течение долгих лет вводились в заблуждение его речами о мире. И немцы поверили ему; их желания о пересмотре результатов Первой мировой войны были умиротворены. В 1939 году они вступали в войну не с воодушевлением, как в 1914, а со смущением и подавленностью. Достижения Гитлера в 1933–1938 гг. по меньшей мере наполовину были обязаны также тому обстоятельству, что они воплощались без войны. Если бы немцы осознавали, что они всегда служили только подготовке к войне — возможно, что многие из них все же думали бы об этом иначе; и если бы они это пережили бы лишь позже (в историческом исследовании вряд ли возможно было бы избежать, чтобы не вскрыть этого) — казался ли бы им тогда еще Гитлер одним из величайших деятелей Германии?
Однако имеет смысл направить мысленный эксперимент Феста еще и в другую сторону. Несомненно: при известии о неожиданной смерти Гитлера осенью 1938 года у большинства немцев сначала было бы чувство, что они потеряли своего величайшего государственного деятеля. Но это чувство вероятно продержалось бы лишь несколько недель. Ведь затем все бы с ужасом увидели, что у них нет больше функционирующей государственности — что Гитлер втихомолку разрушил её уже к 1938 году.
Как бы пошло дело дальше? У Гитлера в 1938 году не было преемника, и не было конституции, по которой мог бы быть избран преемник, и не было никаких органов, которые бы имели несомненное право и несомненную силу поставить такового. Веймарская конституция больше не действовала, но она так и не была замещена другой. Поэтому в государстве отсутствовали органы, через которые оно могло дать нового верховного правителя. Возможные кандидаты в преемники опирались каждый на государство в государстве: Геринг на люфтваффе, Гиммлер на СС, Гесс на партию (о которой в этой связи следует заметить, что она, собственно говоря, стала уже почти столь же недееспособной, как и СА); и затем была конечно же еще армия, чьи верховные генералы еще как раз в сентябре 1938 года были почти готовы совершить путч. В общем и целом — государственный хаос, который удерживался вместе и маскировался только личностью Гитлера, и который в отсутствие этой личности безжалостно был бы разоблачен. И этот хаос был созданием Гитлера — если хотите, его достижением; достижением разрушения, которое вплоть до нынешних дней едва ли замечается, поскольку оно в заключение поднялось и погибло в еще более всеохватывающем разрушении.
Ранее при рассмотрении жизни Гитлера мы натолкнулись на довольно чудовищный факт, что он свой политический график подчинил своей личной ожидаемой продолжительности жизни. Теперь же мы натолкнулись (совершенно с другого направления) на нечто подобное: именно, что он способность функционирования государства осознанно разрушил в пользу своему личному всемогуществу и незаменимости, и именно с самого начала. Способность функционирования государства основывается на его конституции, которая может быть написанной или не написанной. Но Третий Рейх по меньшей мере с осени 1934 года не имел ни написанной, ни ненаписанной конституции, и он не признавал и не соблюдал основных прав, которыми ограничивается власть государства по отношению к гражданам, не имел также даже безусловно необходимого минимума конституции, а именно регламента работы органов, который ограничивает полномочия различных государственных органов относительно друг друга и тем самым обеспечивает их осмысленную совместную деятельность. Наоборот, Гитлер умышленно установил такое положение вещей, при котором различные самостоятельные носители власти безгранично конкурировали и пересекались друг с другом, стояли рядом и против друг друга, а на вершине всего только он. Только таким образом он мог обеспечить себе полностью неограниченную свободу действий во всех направлениях, которую он хотел. Потому что у него было совершенно правильное ощущение, что любой конституционный порядок ограничивает также и власть самого могущественного из конституционных органов: по крайней мере и самый могущественный человек конституционного государства наталкивается на ограничение полномочий, он не может приказать всем и всё; и обеспечивается по крайней мере то, что и без него все дела будут идти дальше. Но и того, и другого Гитлер не желал, и по этой причине он ликвидировал всякую конституцию. Он желал быть не первым слугой государства, но Фюрером — абсолютным властелином. И он правильно понял, что абсолютное господство невозможно в условиях ненарушенной государственности, а возможно лишь в прирученном хаосе. Поэтому с самого начала он государство заместил хаосом — и следует отдать ему должное, что он, пока был жив, умел им управлять. Но, разумеется, его смерть даже на высоте его достижений, осенью 1938 года, сделала бы созданный им хаос очевидным — и тем самым его посмертная слава была бы изрядно скомпрометирована. Существует и еще нечто иное, что побуждало Гитлера к разрушению государства. При внимательном изучении Гитлера у него обнаруживается некая черта, которую можно обозначить как боязнь закрепления результатов, возможно еще лучше — как страх перед любой окончательностью. Это как если бы нечто в нем страшилось устанавливать границы не только своей власти через государственный порядок, но даже своей воле путем точной постановки целей. Германский Рейх, руководство которым он принял, и сам Великогерманский Рейх, до которого он расширил его в 1938 году, никогда не были для него чем–то, что он должен укреплять и сохранять, но всегда были только трамплином к другому, гораздо большему рейху, который возможно был бы уже вовсе не просто немецким рейхом, а именно «великогерманским», и которому он в своих мыслях никогда не устанавливал географических границ — была только постоянно передвигавшаяся «оборонительная граница», которая должна была закрепиться возможно на Волге, возможно на Урале, а может быть и только лишь на Тихом океане. Когда он в уже много раз цитируемой речи 28 апреля 1939 года хвастался, что он «восстановил тысячелетнее историческое единство немецкого жизненного пространства», то он не высказал того, что он думал на самом деле: «жизненное пространство», которого он добивался, лежало далеко на востоке, и оно было не историческим, а футуристическим. Гораздо раньше он позволил промелькнуть кусочку своих истинных мыслей в также уже цитировавшейся речи от 10 ноября 1938 года, когда он говорил о «каждый раз снова следующем шаге», для которого следует внутренне подготовить немецкий народ. Однако если каждый шаг снова и снова должен быть лишь подготовкой для последующего, то нет причины где–либо остановиться и достигнутое — или вовсе лишь данное — длительно укреплять в качестве государства. Наоборот, прочное следовало сделать подвижным и дать ему импульс движения, все должно быть временным и из этой временности совершенно автоматически стремиться к постоянному изменению, увеличению, расширению.
Германский Рейх должен был прекратить свое существование в качестве государства, чтобы полностью превратиться в инструмент завоевания.
С этой точки зрения нет большего антагонизма, чем между Гитлером и Бисмарком, который стал политиком мирного развития, когда он достиг достижимого. Но и сравнение с Наполеоном будет здесь поучительно. Наполеон, как и Гитлер, потерпел поражение в качестве завоевателя, но из его достижений в качестве французского государственного деятеля осталось существовать многое: его великие труды по законодательству, его система воспитания; да и его четкое государственное устройство с департаментами и префектами существует и в настоящее время, как он его установил, несмотря на все происшедшие с тех пор изменения формы государства. Гитлер же не установил никакого государственного устройства, и его достижения, которые в течение десяти лет потрясали немцев и заставляли весь мир затаивать дыхание, были мимолетны и исчезли бесследно — не только потому, что они окончились катастрофой, но и потому, что они никогда не планировались на окончательность. Гитлер, как чистый чемпион по достижениям, возможно, был даже сильнее Наполеона. Но вот кем он не был никогда, так это государственным деятелем.
