в-четвертых, Россия в принципе нереформируема, поскольку она «арена столкновения Западной и Восточной цивилизаций, что и составляет глубинную основу ее несимфонийности раскольности». Тем более, что если «европейские реформы кумулятивны, отечественные возвратны»;

в-пятых, наконец, Россию тем не менее следует реформировать, опираясь на «усиление реформационной роли государства как регулятора производства, распределения, а также разумное сочетание рыночных и планово-регулируюших начал».

А как же быть с «несимфонийностью, раскольностью» России и с «возвратностью отечественных реформ»? И что делать с идеей врожденной ее сверхдержавности, позволяющей, с одной стороны, «сплотить российский этнос вокруг идеи величия России», а с другой — заставляющей соседей в ужасе от нее отшатываться?

Не в том лишь, однако, дело, что концы с концами у наших неоевразийцев не сходятся. И не в том даже, что идеи их вполне тривиальны. Главное в другом. Все это не объясняет страшную динамику русской истории, тот роковой ее «маятник».

Реформация и Контрреформация, революции и реставрации, политическое противостояние либералов и консерваторов терзали Европу на протяжении столетий.

Завет Федотова

«Наша история снова лежит перед нами, как целина, ждущая плуга... Национальный канон, установленный в XIX веке, явно себя исчерпал. Его эвристическая и конструктивная ценность ничтожны. Он давно уже звучит фальшью, [а] другой схемы не создано. Нет архитектора, нет плана, нет идеи». Так писал Федотов. Вот же в чем действительная причина неконструктивности идей наших неоевразийцев: они продолжают работать в ключе все того же архаического «канона», об исчерпанности которого Федотов знал еще в 1930-е, повторяют зады все того же Правящего стереотипа, что завел в тупик не одно поколение российских и западных историков.

Федотов предложил и выход из этого заколдованного круга. «Вполне мыслима, — писал он, — новая национальная схема». Только нужно для этого заново «изучать историю России, любовно вглядываться в ее черты, вырывать в ее земле закопанные клады». Этого не сделали неоевразийцы, и оказались в плену Правящего стереотипа.

Между тем первой последовала завету Федотова замечательная плеяда советских историков 60-х, среди которых А. А. Зимин, С.О. Шмидт, А. И. Копанев, В. Б. Кобрин, С. М. Каштанов, Н. Е. Носов. Д. П. Маковский и другие. В частности, обнаружили они в архивах, во многих случаях провинциальных, документальные доказательства не только мошного хозяйственного подъема в России первой половины XVI века, внезапно и катастрофически оборванного самодержавной революцией Грозного. И не только вполне неожиданное становление сильного среднего класса, если хотите, московской предбуржуазии. Самым удивительным в этом заново вырытом «кладе» был совершенно европейский характер Великой реформы 1550-х, свидетельствовавший о существовании в тогдашней России того, что С. О. Шмидт обозначил в свое время как «абсолютизм европейского типа».

Чтобы представить себе масштабы этого «клада», понадобится небольшое историческое отступление.

Русь и Россия

В начале И тысячелетия Киевско- Новгородский конгломерат варяжских княжеств и вечевых городов воспринимался в мире как сообщество вполне европейское, это никто не оспаривает. Доказательства? Династические браки. Великий князь Ярослав, например, выдал своих дочерей за норвежского, венгерского и французского королей (после смерти мужа Анна Ярославна стала королевой Франции). Дочь князя Всеволода вышла замуж за германского императора Генриха IV. И хотя впоследствии они разошлись, сам факт, что современники считали брак этот делом вполне обыденным, говорит за себя.

Проблема лишь в том, что Русь, в особенности после смерти в 1054 году Ярослава Мудрого, была сообществом пусть европейским, но еще протогосударственным. И потому нежизнеспособным. В отличие от сложившихся европейских государств, которые тоже оказались, подобно ей, в середине XIII века на пути монгольской конницы (Венгрии, например, или Польши), Русь просто перестала существовать под ее ударами, стала западной окраиной гигантской степной империи. И вдобавок, как напомнил нам Пушкин, «татаре не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля».

Правящий стереотип мировой историографии безапелляционно утверждает, что Россия вышла из-под ига деспотическим монстром. Вышла вовсе не наследницей своей собственной исторической предшественницы, европейской Руси, а чужой монгольской Орды. Приговор историков, иначе говоря, был такой: вековое иго коренным образом изменило саму цивилизационную природу страны, европейская Русь превратилась в азиатско-византийскую Московию.

Пожалуй, точнее других сформулировал эту предполагаемую разницу между Русью и Московией Карл Маркс. «Колыбелью Московии, — писал он, — была не грубая доблесть норманнской эпохи, а кровавая трясина монгольского рабства... Она обрела силу, лишь став виртуозом в мастерстве рабства. Освободившись, Московия продолжала исполнять свою традиционную роль раба, ставшего рабовладельцем, следуя миссии, завещанной ей Чингизханом... Современная Россия есть не более, чем метаморфоза этой Московии».

К началу XX века версия о монгольском происхождении России стала в Европе расхожей монетой. Во всяком случае знаменитый британский географ Халфорд Макиндер, прозванный «отцом геополитики», повторил в 1904 году как нечто общепринятое: «Россия — заместительница монгольской империи. Ее давление на Скандинавию, на Польщу, на Турцию, на Индию и Китай лишь повторяет центробежные рейды степняков» несмотря на колоссальные и вполне европейские явления Пушкина, Толстого или Чайковского. Европа по-прежнему воспринимала Россию как чужеродное, азиатское тело.

Самое удручающее, однако, в том, что нисколько не чужды были этому стереотипу и отечественные мыслители и поэты. Крупнейшие наши историки, как Борис Чичерин или Георгий Плеханов — голубой воды западники, заметьте — тоже ведь находили главную отличительную черту русской политической традиции в азиатском деспотизме. И разве не утверждал страстно Александр Блок, что «азиаты мы с раскосыми и жадными очами»? И разве не повторял почти буквально жестокие инвективы Маркса родоначальник евразийства князь Николай Трубецкой, утверждая, что «русский царь явился наследником монгольского хана. «Свержение татарского ига» свелось... к перенесению ханской ставки в Москву... Московский царь [оказался] носителем татарской государственности»?[⁶ Н. С. Трубецкой. «О туранском элементе в русской культуре. Россия между Европой и Азией: евразийский соблазн», М., 1993.] И разве не поддакивал им всем уже в наши дни Лев Гумилев?

Но, помилуйте, откуда в дебрях «татарской государственности», в этом «христианизированном татарском царстве», как называл Московию Николай Бердяев, взялась вдруг Великая реформа 1550-х, заменившая феодальных «кормленщиков» не какими-нибудь евразийскими баскаками, но вполне европейским местным самоуправлением и судом «целовальников» (присяжных)? Откуда?

(Продолжение следует)

ПОРТРЕТЫ УЧЕНЫХ

Александр Зайцев

Когда исчез призрак SARS

Мечников, Пастер, Кох — имена-легенды. И легендарно само время — время, когда болезнь — мор, рок, хмарь, нечто неясное, бесформенное, беспричинное, божья кара, грех, проклятие — охватывала человека, как иного заплутавшего путника — туман. Там не видно ни зги, здесь не ясно ни черта. Поможет, не поможет?

Не прописать ли пиявок? Или лучше припарки? Или, подскажет любой уездный лекарь, прижечь тело адским камнем? А может, — тут пахнет средневековьем, — совершить исцеление силой каких-то магических слов или крестных знамений?