– Ну-ка, пошарьте здесь как следует, обойдите всё вокруг.

Он вдруг подумал, что место ненадежное. А что, если вздумают вскопать поляну эти чертовы огородники? Хотя яма очень глубокая, ни бороной, ни тем более лопатой не достать.

«А найдут – и черт с ними – гора с плеч – куда эти бумаги, если их все равно не продашь – кто их купит – „бесценные“, только наведёшь на себя».

Он еще не знал, что Елена решила закопать всю свою наличность.

У него тоже были наличными семьсот тысяч долларов, они хранились прямо в квартире, он и их присовокупил вместе со своими алмазами, которыми с ним рассчитались давным-давно за партию автоматов. Все остальные деньги лежали на счетах, и нужно было срочно менять эти счета, менять банки – он, наконец, понял, что влип в плохую историю.

Они упаковали все в мешок, и только тогда она отвела его в спальню и показала массивный сундук.

– Здесь бумаги. Можешь пока посмотреть, а я съезжу в офис, заберу документы.

– Как ты могла упереть этот сундук?

– Потом, потом! – она бросила ему ключ и умчалась.

Он открыл сундук и увидел круглые футляры, их было штук десять. Под ними лежали очень старые папки, они были сделаны из грубой кожи, но листы в папках были вполне современные – с текстом, отпечатанном на машинке или написанном от руки, иногда по-русски, но чаще на каких-то иных языках (Сергей Яковлевич языков не знал).

В футлярах оказались свитки (или как их там назвать?), аккуратные бумажные рулончики – то совсем ветхие, то новенькие, испещренные таблицами, цифровыми расчетами, словами, стихами, рисунками или скорее картографическими зарисовками. Все это здорово смахивало на дневники какого-нибудь ученого. Наткнувшись на русский текст, Сергей Яковлевич принялся за чтение.

Он ознакомился с размышлениями какого-то чудака, видимо жившего в глубокой древности. Нет, это не была летопись, всё написано почти современным языком, с повторением одних и тех же фраз: «Я знаю, что есть» так, «я хочу, чтобы было» эдак, «я оставляю здесь» это, «я забираю с собой» то или этого. Перечислялись имена людей и выписывались их характеристики, а иногда и имена животных и их повадки.

Одно место запомнилось Сергею Яковлевичу:

«Сегодня чуть не убили, рана не смертельная, но жить не хочется, наверное, уйду, нет сил смотреть на происходящее, да и оболочка неподходящая, не дает прорасти сознанию».

Далее были цифровые расчеты и заключительная фраза:

«Вспомнить и захотеть».

Вообще, эта фраза появлялась во многих местах, как резюме или как заклинание.

– Что здесь может быть бесценным? – спросил Дыба появившуюся Елену.

– Дурачок, я потом тебе объясню.

– Потом, потом! – вспылил он.– Ты водишь меня за нос! Кто купит этот хлам?

– А кто тебе сказал, что мы его будем продавать? У нас итак достаточно денег.

– Так на черта нам эти бумаги?!

– Они для души, Сереженька. Ты все поймешь, ты другим станешь.

Ее голос прозвучал так неожиданно нежно и ласково, что Кандыбов обмяк и сдался.

– Совсем ты меня охомутала, Ленка. Делай, как знаешь, я в этих вещах ни черта пока не понял.

– Годика, Василия и Петьку придется ликвидировать.

– Ну, это понятно, только зачем троих?

– Они все знают про сундук, они его таскали.

– Ну, тогда конечно. Лен, а почему это я должен стать другим? Я что – такой тебе не нравлюсь?

– Я в другом смысле. Ты же знаешь, я от тебя без ума.

– Не похоже, по-моему – ты без ума от этих бумаг.

– Хочешь доказательств? – и она поцеловала его. – Только быстро, хорошо?

И они занялись тем, что почему-то называют любовью именно те люди, которые никогда не узнают – что такое любовь, так как известно, что любви на Земле не было и быть не может.

Глубокой ночью, когда Годик с сотоварищами перетаскивали сундук с мешком в машину, Сергей Яковлевич закончил обзванивать всех, с кем имел дела, и сообщать, что исчезнет на месяц.

Он знал, что на Луже и без него справятся, да и в остальных делах так же. Но больше, чем на месяц он исчезнуть не мог – все дело рухнет, начнется паника, конкуренты мигом станут действовать.

Ему всё казалось, что вся эта история будет длиться не долго, что Лена слишком преувеличивает опасность, что это скорее азартное приключение, в котором всего лишь одно досадное недоразумение – нужно прибить трех выродков ради, так сказать, светлого будущего. Сколько раз уже он бывал и в более опасных переделках, однажды и в него стреляли – он помнит этот мерзкий, почти молниеносный, но ужасный не то вой, не то грохот пули, пролетевшей в нескольких сантиметрах от уха.

Единственное, что понимает крохотный мозг этих годиков, – это правила игры, в которую они вступили, и возможность умереть в любой день, поэтому они и живут одним днем, как голодные псы: набил брюхо сегодня, а завтра может и не повезти.

Дважды Кандыбов сам присутствовал при убийствах. Один раз резали стукача, во второй раз стреляли умыкнувшего из общаковской кассы. Убивавшие тут же раздувались от чувства праведно исполненного долга, становились страшно «крутыми», испытывали сладость от чувства, что их опасаются свои же. Но проходил месяц-другой, и они ломались, они, наоборот, начинали понимать своим неразвитым мозгом, что их «опустили», «подставили», «использовали», что их превратили в шушеру, на которой клеймо нелюдя, ибо они не по своей воле убили, а по чьей-то, и если даже коллективной, но не по своей.

Кандыбов знал об этом, и потому ничуть не беспокоился – он убьет по своей воле, зная кого, почему и зачем. Ведь этих стукачей и умыкнувших убивали в назидание, чтобы и сам убивающий не посмел поступить так же. Их можно было и не убивать – ничего бы не изменилось. А здесь другой случай – не убьешь – все переменится и самого убьют. Это гражданская война. Она не прекращается ни на день ни в одном государстве: везде и всюду одни граждане убивают других – сыты или голодны, бедны или богаты – они беспрерывно самоутверждаются и лезут всеми путями к власти, дабы быть правым и первым.

«Это война. А на войне, как на войне», – и с этой мысли Сергея Яковлевича Дыбу сбить было невозможно. Но именно эта мысль давала ему трезвое самоощущение и она же была стержнем, на котором воздвиглось его рискованное дело и все, чего он достиг.

…Он стрелял в голову с двух шагов и первого убил сразу. Леночка же лишь ранила Годика в плечо, и тот упал, но потом бросился бежать. Вторая пуля попала ему в ягодицу. Третий, кажется, Василий (Дыба так и не запомнил, кого как зовут), присел и закрыл голову руками. Сергей Яковлевич всадил ему две пули сверху в голову. И в это время Годик развернулся, прохрипел: «А-а, суки! Волки поганые!» С этими словами он как-то дико прыгнул и снова завалился. Дыба выстрелил, но не попал. Тогда подбежал и глядя Годику в глаза выстрелил два раза в грудь. Все было кончено.

Сначала он хотел утопить машину в пруду, но подъехав, понял, что пруд давно обмелел – столько лет прошло, когда они здесь купались мальчишками.

«Всё мельчает, чем дальше, тем и Земля становится крошечней, – думал он, обливая машину бензином. Пистолеты с глушителями он выбросил в воду. – Нужно будет все перепрятать».

Он понимал, что с его долгим отсутствием начнут ковыряться в его действиях, вряд ли догадаются, что здесь было на самом деле, но а вдруг? Его ребята из оцепления – хотя нет, ну, будут думать, что была разборка. Ведь о том, что закопали тайник, знали только эти трое, а они все эти часы были на глазах. Разве кто-нибудь из них мог позвонить, пока он с Ленкой кувыркался. Но кому? Нет, исключено. Хотя всё было сделано наспех, не так как надо…

Все эти размышления не давали ему покоя и в Париже, да и Елена дергалась. Она рассказала, как к ней попал сундук.

– Так бумаги не принадлежали этому козлу?

– Нет, его люди украли сундук у кого-то тайного общества.