Ватник рабочего, в просторечии ласково называемый телогрейкой, превратился в символ новой жизни, стал для Трифонова своего рода пропуском в литературу. Молодой человек интеллигентского вида и семитской наружности, в очках с толстыми стёклами, облачённый в телогрейку, заметно выделялся среди рабочих завода и невольно обращал на себя внимание. (Даже профессиональный имиджмейкер или стилист, да простятся мне эти неологизмы, вряд ли придумал бы для будущего писателя что-то более заметное и впечатляющее!)

«Была ещё одна, изумлявшая нас рифма судьбы: мой детский сад находился как раз в переулке за Белорусским вокзалом, по которому Юрий ходил на завод. Я даже помню его в те времена: высокий, с пышными волосами, в телогрейке, в грубых солдатских ботинках, в очках… Юрий не верил, что помню, но была одна деталь, придумать или домыслить которую невозможно: человек, на которого я обратила внимание, носил под мышкой чёрную загадочную трубу, может, она-то и привлекала меня. Юрий выпускал тогда стенную газету цеха, и это был футляр»[17].

Именно таким девочка Оля Мирошниченко, во время войны ходившая ещё в детский сад, впервые увидела и хорошо запомнила своего будущего мужа. Ватник рабочего, запомнившийся многим современникам писателя, помог Трифонову утвердиться в жизни. В 1943-м он был принят в комсомол, в августе 1944-го сдал документы для поступления в Литературный институт им. А. М. Горького, а в октябре, в возрасте девятнадцати лет, был назначен заместителем редактора заводской газеты «Сталинская вахта». При поступлении Трифонова в Литинститут произошёл забавный казус. Юноша собирался поступать на отделение поэзии и принёс в Литинститут три школьные тетрадки со своими стихотворениями, написанными «под Маяковского», и стихотворными переводами с немецкого языка. (В его архиве сохранились рукописи около ста стихотворений.)

В качестве своеобразного «довеска» абитуриент приложил рассказ. Рассказ был написан от руки чернилами, но не в школьной тетрадке, а на длинных полосах бумаги, которая использовались на складе авиационного завода для завёртывания инструментов. Трифонову удалось сделать неплохой запас этой бумаги. Во время войны достать белую писчую бумагу было невозможно, а грубая и серая складская бумага была к тому же очень плотной: ведь она предназначалась для металлического инструмента. Дело было за малым: правильно подобрать перо. Школьные перья — номер 11 («звёздочка») и номер 12 («подкова»), которые использовались в младших классах на уроках чистописания, — не годились, их острые концы, подобные иглам, лишь царапали шероховатую поверхность складской бумаги. А вот никелированное конторское перо номер 23 («уточка») было в самый раз. Кончик «уточки» имел широкую и слегка изогнутую седловину, закруглённое утолщение, которое при письме давало ровную линию без нажима. Школьникам младших классов строго-настрого запрещалось писать «уточкой», учителя за этим следили, полагая, что «первоклашкам» для выработки хорошего почерка необходимо сначала научиться писать с нажимом, а вот в конторах и государственных учреждениях пользовались только конторским пером. «Уточка» благодаря закруглённому кончику стального пера не царапала и не рвала поверхность даже тонкой и низкосортной конторской бумаги, а уж по плотной складской скользила легко, причём с весьма характерным и очень приятным шорохом, да и чернила на такой бумаге не расплывались.

Каково же было удивление абитуриента, когда спустя месяц выяснилось: стихи «так себе», а вот рассказ понравился председателю приёмной комиссии Константину Александровичу Федину, классику советской литературы и автору романов «Города и годы» и «Похищение Европы».

Так Юрий Трифонов стал студентом-заочником отделения прозы Литинститута и начал посещать творческий семинар Константина Федина. Студент сразу же обратил на себя внимание литературного мэтра, о чём сам Константин Александрович не без удовольствия вспомнил спустя три десятилетия в статье «Тропою в гору» (Литературная газета. 1973. 28 ноября): «…он показался мне недюжинным по своей зоркой наблюдательности и простоте. Он берёт то, что видит. Представления его о жизни и о том, что надо писать, как-то грубо реалистичны, прямолинейны, но точны»[18]. Обращающая на себя внимание грубая обёрточная бумага, на которой был написан рассказ, была овеществлённым подтверждением этого итогового вывода: действительно, автор хорошо знал ту жизнь, о которой писал в своих первых рассказах, а писал Трифонов о рабочих завода.

Чтобы больше не возвращаться к теме писательского оснащения, скажу, что для писателя Трифонова всегда было небезразлично то, на какой бумаге он пишет. Юрий Валентинович творил в докомпьютерную эру и тексты писал от руки. Для него было не очень существенно, чем писать, во всяком случае, он не оставил свидетельств о приверженности к авторучкам той или иной фирмы. Причина понятна. Для советского писателя выбор импортной авторучки представлял разве что академический интерес: отечественные авторучки, даже снабжённые золотыми перьями, оставляли желать лучшего, чернила были отвратительными. Хорошо помню, как я процеживал советские чернила «Радуга» через несколько слоев фильтровальной бумаги, «промокашки», чтобы повысить их качество. Помогало! А вот хорошую бумагу достать было можно, хотя и очень непросто.

(Замечу в скобках. До нас дошли колоритные рассуждения Алексея Николаевича Толстого о специфике писательского ремесла. «В ноябре 1935 года мы договорились с Алексеем Николаевичем поехать в Гагру… Два дня спустя я случайно обнаружил, что потерял автоматическую ручку. Толстой остановился, поражённый. — И хорошая была ручка, какой марки? — Ватермана… — Хорошая! Вот это беда! Никто не понимает, что такое для писателя орудия его производства: самопишущие перья, хорошая бумага, удобная, портативная машинка, большой письменный стол, тихий, изящно убранный кабинет… Каждый мастер любит свои инструменты, каждый дурак знает, что на заводе рабочее место, отличный станок — залог успеха. А вот снабдить писателя всем, что ему необходимо для работы — об этом никто не думает. У Литфонда есть всё, что угодно — книжные магазины, санатории, пошивочные ателье… А нужно устроить магазин, где писатель мог бы получить всё, что ему необходимо для работы, начиная от письменных принадлежностей и бумаги и кончая продуманной мебелью для рабочего кабинета. — Он остановился и уже сердито добавил: — А я утверждаю, что на дрянной бумаге, карандашом нельзя написать хорошее произведение…»[19])

Один московский литератор, современник Трифонова, высказался с предельной определённостью о методах своей работы. «Перо должно быть отменным, послушным, совершенно покорным, чтобы отдаваться письму всецело и не тратить нервы на преодоление». А говоря об инструментальном оснащении своей «мастерской», сказал: «Ручка с хорошим пером и текучие яркие чернила да отменная бумага»[20]. Ольга Романовна Трифонова, вдова писателя, в частной беседе со мной призналась, что Юрий Валентинович любил качественные канцелярские принадлежности. В частности, Трифонов всегда просил Ольгу Романовну привезти ему из заграничной поездки чёрные фломастеры, которые тогда ещё не выпускались в Советском Союзе. У фломастера был фетровый стержень, дававший хорошо различимую широкую и жирную чёрную линию. Писатель использовал эти фломастеры для вычёркивания тех или иных фрагментов текста. Добиваясь максимального совершенства, мастер отсекал лишнее.

Юрий Валентинович достаточно подробно написал о том, на какой именно бумаге он предпочитал писать в разные годы своей жизни.