А как же все-таки жить дальше? Иван Егорыч покоя лишился от постоянных дум: ехать, не ехать. Временами тоска сжимала сердце, и тогда созревало решение: надо уезжать. Но стоило Ивану Егорычу представить себе на минуту одну лишь сценку, как сомнения охватывали его с прежней силой. Сценка эта рисовалась ему так: несмело входит он к Чистякову в свой прежний кабинет. Говорит тихим голосом (на громкий не хватает энергии):

– Уезжаю, Аркадий. Снимай с учета. Сын, внук, сноха к себе зовут, жизнь спокойную обещают.

Улыбчивое, с тугими щеками и сильно очерченными бровями лицо Чистякова становится хмурым, мрачно глядя на Ивана Егорыча, он с отчаянием шепчет:

– Иван Егорыч, не верю словам твоим, не верю! Да ты пойми, что ты делаешь! Ты же в самое сердце райкома нож втыкаешь. Теперь мне лучше не показываться в области, перед активом. Из района в район покатится хула: «Слышали, как в Тепловском ветеранов берегут? Даже бывший первый секретарь куда-то смотался, едва только на пенсию вышел. Видать, этот Чистяков – выскочка, без году неделя в секретарском кресле, а людей, как семечки, раскидывает. Ай-ай, позор-то такой!»

Иван Егорыч не был убежден, что будут сказаны именно такие слова, но то, что подобные слова будут сказаны, он ни на минуту не сомневался. Думал он и о другом: «А так ли уж предельно болен ты и стар, чтобы покинуть Тепловское только ради того, чтобы оказаться рядом с сыном и внуком? С изношенным сердцем тебе тяжеловато было на посту первого секретаря райкома. По справедливости отпустили тебя на пенсию. А если взять дело полегче? Потянешь, вполне потянешь. Люди от безделья и безответственности дряхлеют, а работа по силам молодит человека, вливает в него бодрость. В журналах и газетах немало на эту тему статей напечатано. А в “Правде” один академик прямо высказался: “Активная трудовая деятельность – путь к долголетию”».

Вполне возможно, что Иван Егорыч именно такую позицию и избрал бы для своей будущей жизни, если б не Виктор с Ниной. Они зачастили с письмами, и тон этих писем становился раз от разу нетерпеливее: «Когда выезжаешь? Ждем, ждем».

Иван Егорыч отмалчивался, а они, не понимая причин его молчания, отбили телеграмму соседу Крылова по дому – председателю исполкома райсовета Перегудову: «Не откажите в любезности сообщить здоров ли Иван Егорыч тчк На неоднократные наши письма ему ответа не получено тчк Очень беспокоимся ждем вашей телеграммы тчк С приветом и уважением Виктор и Нина Крыловы».

Перегудова, к счастью, самого дома не оказалось. Он по обыкновению колесил по району. К счастью потому, что тот рассказал бы обо всем Чистякову. А уж перед тем открывай душу нараспашку, а тут сам еще ничего не решил. Телеграмму принесла жена предрайисполкома. Нетерпение сына и снохи, с одной стороны, растрогало Ивана Егорыча: «Любят они меня, любят!», а с другой – слегка огорчило: «Ну, что они нервничают? Надо же мне все как следует обдумать! Нельзя же меня в таком сложном вопросе за горло брать».

Иван Егорыч отбил ответную телеграмму: «Родные мои Витя и Нина тчк Здоровье мое нормальное зпт самочувствие хорошее тчк Проблема зпт выдвинутая вами зпт не простая двтч думаю зпт посоветуюсь с товарищами зпт сообщу тчк Крепко целую вас и Витюшку тчк Отец».

Насчет «посоветуюсь с товарищами» Иван Егорыч написал от души, но понимал это по-своему. Советоваться с кем-либо из райактива он считал преждевременным. Он был убежден, что, с кем бы он ни заговорил на эту тему, поддержки ниоткуда не получил бы.

Самохвалов (директор Подтаежного совхоза) сказал бы по-обычному грубо и прямо: «Да ты что, Иван Егорыч, в обыватели хочешь записаться? Считаю, уезжать нет у тебя морального права. Дождись хоть первого результата в специализации совхозов. Ведь сам же на директоров нажимал нещадно. Или опаска есть, что эксперимент окажется неудачным? А если это не так, подожди годок-другой, порадуйся с нами, успеешь еще с внуком у окошка насидеться».

Застенчивый, тихоголосый предрайисполкома Перегудов, истерзанный язвенной болезнью и неотступными заботами о выпасах, кормозаготовках, дорогах и прочем, повторил бы, вероятно, то, что уже высказал ранее: «Хорошо, Иван Егорыч, что ты живешь по соседству. Припрут трудности, прибегу, как и прежде, за советом. Чистяков, конечно, изрядно книжек начитался. Говорят, у них там в Академии общественных наук в Москве аспирант обязан шестьдесят тысяч страниц освоить. Рекордное прямо дело! А все ж само по себе чтение мудрости не дает. Теорию на практике надо переварить. А какая у Чистякова практика? Самая малость! Не сердись, Иван Егорыч, если на огонек буду заходить».

Еще определеннее высказался бы заврайоно Метелкин Серафим Прокопьевич, привыкший, попросту говоря, «выцыганивать» у колхозов и совхозов на школьные цели все, на что падал глаз: «Иван Егорыч, повремените, не уезжайте, умоляю. Школьное строительство в районе и оборудование кабинетов в школах еще не завершено. Не сочтите за труд, дайте звоночек райпотребсоюзу, пусть в порядке шефского внимания к образованию детишек их пайщиков дадут наряд на пять тысяч кирпичей. И еще бы звоночек в леспромхоз: пусть отпустят триста кубометров пиломатериалов. А вот, говорят, в совхозе у Самохвалова ненужный мотор на центральной усадьбе стоит. Ничего, ничего, что вы теперь не первый секретарь. Ваш авторитет незыблем, они вас не ослушаются. Детки ведь наши, общие, не чужие. Пусть всегда над ними будет солнце, Иван Егорыч».

А райпрокурор? Райвоенком? Председатели колхозов? Нет, нет, ни у кого из них Иван Егорыч не мог бы получить сочувствия относительно отъезда. Все оказались бы против, так как были уверены: хоть и ушел Иван Егорыч на пенсию, а его опыт, его понимание людей, событий, вещей остаются с ним и составляют не его личный, а коллективный духовный капитал партийной организации.

И все-таки Иван Егорыч не зря написал в телеграмме сыну и снохе многозначительные слова «посоветуюсь с товарищами».

Такие товарищи у него были. Правда, фактически их не было, были лишь их имена и память о них – прочная, стойкая, не угасавшая ни на одно мгновение. К ним, к этим товарищам, часто в минуты тяжких испытаний обращался мысленно Иван Егорыч за помощью и поддержкой…

Перед въездом в Тепловское со стороны главного тракта находился обширный холм. Отдельные знатоки высказывались, что в далеком прошлом этот холм представлял собой курган с захоронениями. Несколько позже курган был разграблен, и от того времени остались глубокие рвы, похожие на фронтовые траншеи.

Так ли это было на самом деле, никто твердо не знал, но когда люди смотрели на эти рвы со стороны тракта, то они были уверены, что рвы проложены специально. По ним можно легко взойти на самую вершину холма, а там – гладкая площадка в целый гектар. Вот эту-то площадку Иван Егорыч и вспомнил, когда в Тепловском районе начали готовиться к двадцатилетию победы над фашизмом.

Детально осмотрев тогда холм, Иван Егорыч внес на рассмотрение бюро райкома предложение о создании на холме мемориала памяти погибших в Великую Отечественную войну солдат и офицеров. Конечно, соорудить что-нибудь значительное, наподобие памятника, который был сооружен на площади в областном центре, район не мог. Не было для этого ни средств, ни сил. Иван Егорыч ставил более скромную задачу: на середине площадки холма поставить обелиск (воин с каской в руке и с приспущенным знаменем), а справа от него установить чугунные плиты, напоминающие страницы развернутой книги с перечислением имен всех погибших тепловцев.

Бюро райкома одобрило предложение Ивана Егорыча. Трудностей, правда, на пути осуществления этого решения встретилось немало. Обелиск был не металлический, а гипсовый и стоил дешево, но бесплатно все-таки никто его давать не собирался. Нужно было изыскать деньги. Изготавливали такие обелиски в областном центре в мастерской художественного фонда серийно, но Ивану Егорычу хотелось, чтоб для лучшего вида и прочности он был покрыт слоем бронзы. На этот счет пришлось похлопотать: уговорить мастерскую отступить от стандарта, выпросить у одного из директоров завода особый клей, лак, наконец, бронзу. Не сразу согласился принять заказ и чугунолитейный завод, возникший еще в екатерининское время и снабжавший сейчас несколько областей чугунными плитами для домашних печей. Изготовление памятных досок с именами погибших фронтовиков, естественно, требовало нарушить заводской поток.