Лихое время проносилось за окном, сметая все на своем пути, и только те, кто жил какой-то мечтой оставались на этом свете еще некоторое время, укореняемые волей в повсеместно истонченном слое смысла. И чем могучее была эта воля, тем сильнее их держала жизнь. Тогда почти всеми молодыми людьми, только начавшими себя осознавать самостоятельными, владела одна мечта - богатство. Все люди и во все времена мечтали и мечтают хорошо жить, это естественно, но в 90-е годы на бескрайних просторах бывшего СССР расцвел культ красивой жизни. В большинстве своем молодежь хотела быстрых денег, она их жаждала и ради обогащения не собиралась останавливаться ни перед чем. Пример их несчастных обманутых родителей научил эти многочисленные полные энергии толпы жить одним днем, вырывая у жизни все понравившееся и не испытывая при этом ни к кому жалости и сострадания. Переведенные на русский язык и растиражированные на миллионах видеокассет фильмы типа "Криминальное чтиво" и "Прирожденные убийцы" стали доступным и понятным катехизисом нового культа. Жизнь без удовольствия не имеет смысла, удовольствие надо испытывать пока молод, пока можешь, потом все бессмысленно: болезни, старость, от них только страдания. Удовольствие заключается не в деньгах, а в процессе их добывания: чем динамичнее, опаснее такое действо, тем лучше, тем вкуснее жизнь. Скучное, серо-будничное зарабатывание хлеба насущного тяжелым ежедневным трудом осталось тогда уделом старшего поколения и неудачников. Веселое разудалое бандитствование в ритме хорошего рок-н-ролла - идеал поколения начала-середины 90-х. Психология комара: одново живем, надо хоть раз напиться кровушки, чего бы это не стоило, для того и рождены. И летели на тепленькое, живое, пританцовывая и подпевая, готовые и зовущие смерть, и совершенно не пригодные к жизни, изменяя сознание до приятного соития с корявой действительностью дешевым алкоголем и тяжелыми наркотиками, умирая в подъездах от передоза или на лезвии ножа, или от пули, так и не успев даже толком освоить блатную феню и отлюбить. Они хотели гореть ярко, они знали, что чем ярче горишь, тем быстрее сгораешь, они видели это каждый день на примере своих друзей и знакомых, они желали сгореть быстро. Когда, вкатывая дозу, человек меняет себя и окружающий мир, то уже никто не в силах переубедить, что этот мир не иллюзия, его прибывание здесь не случайно, а смерть необратима. Уже в конце 90-х, после массового истребления "комаров", выжившие вдруг сообразили, что если конец неизбежен, то наверное не стоит его торопить, ведь в жизни есть еще удовольствия, кроме сумасшедшего секса и бесконечного чувства свободы, которое испытываешь только в молодости, когда нет страха смерти. Парадигма декаданса, как смертельно опасный вирус, убив своих носителей, уступила место парадигме бесконечного потребления. Носители, вырвавшиеся из девяностых, повзрослев и утратив изрядный объем гормонов, приобрели хорошие деньги и научились их тратить. Пройдя мясорубку 90-х благодаря чуть большему уму или врожденной осторожности, или лучшей приспособляемости, этот новый подвид представителей российского общества наконец обуржуазился, внезапно поняв, что реальность можно успешно корректировать с помощью денег и для этого не обязательно менять свое сознание, и что это на самом деле имеет свои приятные стороны и практически безопасно. Былой драйв они заменили кокаином и шопингом. Но все это будет потом, а пока...

- Пошли в клуб сходим, что ли, баб цепанем, - я перегнулся через перила своего балкона и щелчком отправил в полет с десятого этажа тлеющий бычок. Смятая красная пачка "Магны" полетела вслед за ним.

- В какой? - Алек сидел на корточках, курил и в щель между плитами балкона смотрел вниз.

- В "Минотавр", там бабцов симпотных немеряно из ближнего финансового  института.

- Лавэ мало. Мне со стоянки еще не заплатили.

- У тебя же там посуточная оплата. Че, денег за двое суток не нашли?

- Ну, - утвердительно кивнул Алек, встал, тоже щелчком сбросив бычок подальше, чтобы он не залетел по дороге на нижние балконы и опустил со лба на нос темные зазеркаленные круглые очки.

Он ухмыльнулся своей фирменной улыбочкой, которую, похоже, не раз репетировал перед зеркалом. По прогрессирующей легкости в придании лицу выражения циничности и хищности я мог точно сказать, сколько времени он простоял перед зеркалом. Месяц тому назад я притаранил Алеку кассету с "Прирожденными убийцами", и он тут же начал "угорать" от фильма. Через неделю он прикупил круглые очки, которые нашел в киоске на привокзальной площади, через две купил магнитофонную кассету с саундтреком, а еще через неделю начал по поводу и без ухмыляться, нарабатывая прием, для придания крутости своему образу. Алек растягивал закрытый рот в широченной улыбке и немного приподнимал подбородок. Получалась чуть надменная ухмылка уверенного в себе хулигана. Несколько раз я говорил ему, что он слишком часто пользуется этим приемом, но после случая, когда Алек разрулил наезд пятерых гопников возле ларька с пивом, я стал спокойнее относиться к этой его слабости, в конце концов, некий практический смысл в этом был. Его святая вера во все решающую силу понтов меня поражала. Немного позже подоспело "Криминальное чтиво", и Алек начал цитировать псалмы из Библии. Желание выглядеть круче, чем он есть на самом деле, одно из важнейших для подростка. Повадки, мимика, походка, стиль одежды, жаргон и интонации, все перенимается у продвинутых образчиков и применяется на практике. В итоге, чем тщательнее реципиент копирует, тем смешнее он выглядит, хотя бывают исключения, когда человек начинает верить в свой заимствованный образ настолько, что перестает жить собственной жизнью, и тогда комедия превращается в трагедию. Алек был на полпути к трагедии, возможно поэтому.

- Вот че ты лыбишься, а? Там телки привередливые, там бабки нужны, чтобы что-то получилось, - сейчас меня действительно раздражила его неуместная ухмылка.

- Все путем. Пивом разгонимся, там по водке возьмем, а сосок и так раскрутим.

- Вот не пойму я, ты дурак или прикидываешься?

- Да все ништяк будет, дружище, - он опять отработано ухмыльнулся и похлопал меня по плечу.

- Бля..., какой ты ребенок на самом деле. Ладно, поехали. На семичасовую электричку как раз успеваем, к девяти на месте будем.

Из-за экономии фонари на платформе горели через один. Зеленая электричка, громыхая, вползла в желтеющую тополями долину станции. Редкие вечерние пассажиры в сторону города, зябко прохаживаясь, курили, выдыхая в прохладный сырой воздух клубы табачного дыма. Мы тоже курили. Кончики сигарет при каждой затяжке ярко вспыхивали и искрили. "Мальборо" в наших палестинах продавалось по двадцать-двадцать пять тысяч, и его много подделывали, поэтому мы курили дешевую честную "Магну" за восемь тысяч.

- Ты знаешь, что в американские сигареты добавляют селитру, чтобы они быстро тлели? - спросил я, рассматривая потрескивающий и рассыпающийся искрами кончик своей сигареты.

- Зачем американцам добавлять селитру? - Алек с интересом взглянул на свою сигарету.

- Бля, я же сказал: "Чтобы они быстро тлели".

- И что?

- А то, что быстро тлеют - больше расход, больше расход - больше прибыль. Прикинь?

Электричка остановилась и с шипением распахнула свои неисправные пневматические двери.

- В натуре хитрые, - Алек затянулся так, что его сигарета мгновенно истлела до фильтра. - Да, наши так не горят, а этими я с одной только-только накуриваюсь, - Алек сплюнул за перила платформы и выбросил туда же бычок.

- Все, погнали, - я тоже бросил под ноги бычок и шагнул в тамбур.

В вагоне почти никого не было.

По утрам, когда весь работный народ ломился в Питер, электрички лопались по швам, а по вечерам они шли туда почти пустые. Единственное исключение - это воскресный вечер в период май-август, когда замурыженные дачники, набившись на дальних полустанках, возвращались со своих дачных шести соток, которые иезуитское советское государство давало исключительно на каких-то непроходимых болотах подальше от города. Эти несчастные люди годами возделывали свои клочки болота, делая из них плодородные оазисы с цветущими садами и ухоженными огородами. Каждую пятницу, собрав огромные, бесформенные, зеленого цвета рюкзаки, напихав туда досочек, подобранных на помойке, каких-то железяк, вынесенных с работы, положив пару буханок черного хлеба, пару банок дефицитной тушёнки или "завтрака туриста" и пачку вермишели, бесчисленные толпы советских трудящихся стекались к железнодорожным вокзалам и станциям, чтобы сесть в старые электрички и поехать на дачные участки, где через три-четыре часа изматывающего пути по-настоящему поработать на себя, а не на мифическое советское отечество, за которое их отцы отдали свои жизни сорок лет назад, и у которого они все теперь должны были понемногу подворовывать, чтобы хоть как-то обеспечить себя на зиму картошкой, капустой и малиновым вареньем. Многие, лишенные отцов и дедов, рано потерявшие своих бабушек и мам, надорвавшихся от непосильной работы и недоедания во время войны, русские люди эпохи "развитого социализма" свели свои взаимоотношения с государством к минимуму. К концу 70-х идеология выдохлась, как дешевые духи, выродившись в нечто бесформенное и бессмысленное. Она уже не могла прикрывать трупный запах разлагающегося государственного тела. Обнажившееся потребительское отношение государства к своему населению стало настолько явным, что народ, наконец, со всей очевидностью осознал то, что интуитивно чувствовал все годы, когда его во имя светлого будущего загоняли в колхозы, на стройки века или гнали с трехлинейкой на фашистские танки и амбразуры вражеских дотов. Еще в середине 70-х советское народонаселение начало сводить свое общение с государством к невозможному нулю, давая как можно меньше поводов Молоху вспоминать о себе. Но рождение и смерть, скорее по инерции, все еще тщательно фиксировались государственной машиной для учета прихода и расхода человеческого материала, хотя идей и воли для его применения уже не оставалось. Люди по-тихому выстраивали жизнь параллельную с государством. Русскому народу первый раз за семьдесят лет представилась возможность заняться собой, и он с энтузиазмом принялся обустраивать свой нехитрый быт. В процессе люди выскочили за выцветшие флажки и почувствовали свободу. И именно под напором этого народа, почуявшего воздух свободы, окончательно оформилось смысловое банкротство коммунистической идеи, приведшее к развалу первого в мире государства рабочих и крестьян. Тогда, в 91-ом году, люди лишь на какое-то мгновение увидели сокровенное: власть на самом деле - это часть воли человека, переданная кому-то в доверительное управление, что народ - источник власти, и это даже успели записать в Конституцию. Родители по факту рождения своего ребенка получают абсолютную власть над ним. Они используют власть на благо ребенка, пока он не повзрослеет и, постепенно забирая от них всю полноту воли, не начнет самостоятельно принимать решения. Также, в надежде на добросовестность правителей люди, словно малые дети, отдают им часть своей воли, соглашаясь подчиняться их решениям. Урок 91-ого заключался еще и в том, что когда значительная часть общества разрывает договор с властью, отказываясь подчиняться, и забирает свою волю обратно, то носители власти, эти пользователи чужой воли, мгновенно превращаются из сакральных персон, вершителей судеб в обыкновенных смертных. Путч по восстановлению старой власти сокрушительно провалился. В телевизоре сидели серые бессильные люди, когда-то наделенные правом подписи, за которыми уже ничего не стояло кроме, может быть, одного телефона, соединенного с несколькими воинскими частями, где ждали своего часа танки, пушки и самолеты. И кто-то из этих бессильных людей позвонил, и несколько танков даже выехало на улицы, но они безвольно встали, обнаружив, что народ забрал власть у серых и передал другим, которые обещали новое и опять светлое, энергично тыча при этом в картинки из жизни процветающего Запада. Люди с надеждой отдали свою волю в пользование вуайеристам. Отжившая конструкция рухнула, но на ее месте не возникло ничего, кроме копировального аппарата для размножения изображений образцов свободы. Глубинная суть свободы осталась для русских тогда недосягаема. Это как с закоренелым зэком, который, сидя за решеткой, мечтает, рвется на свободу, а, получив ее, не может долго находиться вне стен тюрьмы. Свобода, где все порядки и ритмы противны тюремной привычке, давит его, поэтому, немного помыкавшись, он начинает стремиться как можно скорее опять попасть за решетку, в знакомую и естественную для него среду обитания, и только длительная серьезная работа по реабилитации способна вернуть такого человека в общество. Народ, неожиданно получивший свободу, в большинстве своем совершенно не знал, что с ней делать. Привычка выживать под прессом чужой воли отбила способность думать самостоятельно. Мыслей куда пойти и что делать, у большинства людей не было вовсе, многие продолжали ходить на работу, на которой ничего не платили, ездить на свои участки и чего-то все время ждать, разглядывая копии красивой жизни по телевизору, которые в изобилии транслировала новая власть. Доверенные пользователи не смогли структурировать жаждущее идеологической определенности общество. В это время мы жили.