Может быть, тогда прекратятся и сны. Сомнительно, конечно, но кто знает. Мне часто снится Анна-Лиза. Случается, что сон начинается даже приятно, но длится это недолго. Иногда она стреляет в моего отца, в точности как во время ББ. Если мне везет, то я успеваю проснуться раньше, но иногда сон длится и длится, и тогда я как будто проживаю все заново.

Лучше бы мне снился Габриэль. Вот это были бы хорошие сны. В них мы вместе лазали бы по скалам, как раньше, и дружили бы, как тогда. Мы и теперь друзья; мы всегда будем друзьями, только сейчас все по-другому. Мы почти не разговариваем. Иногда он рассказывает о своей семье или о том, как он жил раньше, до всего этого, о том, что случалось с ним в горах, когда он лазал, или пересказывает какую-нибудь книжку… не знаю… что-нибудь такое. Он хороший рассказчик, только я дерьмовый слушатель.

На днях он рассказывал мне про один свой подъем где-то во Франции. Далеко внизу была река, и было очень красиво. Я слушаю и представляю себе лес, по которому он шел; он описывает ущелье и реку на его дне, но я уже отвлекся и думаю о том, что Анна-Лиза на свободе. И тогда я замечаю, что одна часть меня твердит: «Слушай Габриэля! Слушай его рассказ!» Но другая часть хочет думать об Анна-Лизе, она возражает: «Пока он болтает, Анна-Лиза ходит где-то свободная». И мой отец умер, а я даже не знаю, где его тело, кроме, конечно, той части, которая во мне, ведь я съел его сердце, и это-то и есть самое ужасное: я тот человек, тот мальчишка, который ел своего отца, сижу рядом с Габриэлем, а он все болтает про какой-то дурацкий подъем и про реку, которую ему пришлось перейти вброд, чтобы подобраться к скале, а я думаю о том, что я ел собственного отца, он умирал, а я держал в руках кусок его плоти, а Анна-Лиза бродит где-то, свободная, а Габриэль болтает о своем подъеме, и разве это нормально? И тогда я говорю ему спокойно, как только могу:

– Габриэль, ты бы не мог заткнуться со своим гребаным подъемом? – Мне приходится говорить действительно очень тихо, потому что иначе я заору.

Тогда он делает паузу и отвечает:

– Конечно. А ты мог бы сказать хоть одно связное предложение без мата? – Это он поддразнивает меня, старается превратить все в шутку, и я все понимаю, но почему-то злюсь еще больше, и говорю ему, чтобы он проваливал. Только я не просто говорю ему, чтобы он проваливал, а посылаю его по известному адресу, и потом уже не могу остановиться, меня несет, я осыпаю его всеми матерными словами, какие только знаю, а он пытается удержать меня, взять за руку, но я отталкиваю его и говорю, чтобы он уходил, иначе я за себя не отвечаю. И он уходит.

Когда он исчезает за деревьями, я успокаиваюсь. И тут же мне становится так легко, потому что я один, мне даже дышится в одиночку легче. Сначала я чувствую себя хорошо, но скоро, когда я уже совсем успокаиваюсь, я начинаю ненавидеть себя, потому что мне хочется, чтобы он был рядом, коснулся моей руки, хочется послушать продолжение его истории. Мне хочется, чтобы он поговорил со мной, хочется быть нормальным. Но я не нормальный. Я не могу быть нормальным. И все из-за нее.

Мы сидим рядом и смотрим в костер. Я твержу себе, что должен контролировать себя и говорить с Габриэлем. Разговаривать, как все нормальные люди. И слушать. Но я не могу придумать, что ему сказать. Габриэль тоже почти все время молчит. Злится, наверное, из-за камней. Я еще не сказал ему про те два, которые добавил вчера. И не хочу говорить… об этом. Вместо этого я еще раз прохожусь ложкой по своей миске, хотя в ней давно уже ничего нет, я все выскреб. На ужин у нас был сыр и суп из пакета; жидкий, но все лучше, чем ничего. Я все еще хочу есть и знаю, что Габриэль тоже. Он страшно исхудал. Стал, что называется, доходягой. Помню, кто-то сказал так однажды про меня, давно. Мне тогда тоже все время хотелось есть.

Я говорю:

– Надо добыть мяса.

– Да, было бы неплохо, для разнообразия.

– Поставлю завтра силки на кроликов.

– Тебе помочь?

– Нет.

Он молча ворошит огонь в костре.

– Один я справлюсь быстрее, – добавляю я.

– Да, я знаю.

Габриэль продолжает заниматься огнем, а я опять выскребаю миску.

Это Трев назвал меня доходягой. Я пытаюсь вспомнить, когда это было, но не могу. Помню, как он шел по улице где-то в Ливерпуле, в руках у него был полиэтиленовый пакет. И тут же мне вспоминается одна девчонка, из фейнов, она тоже была там, и еще Охотники, они преследовали меня, но все это кажется таким далеким и ненастоящим, как в другой жизни.

Я говорю Габриэлю:

– В Ливерпуле я встречал одну девчонку. Из фейнов. Но крутую. У нее был брат, а у брата пистолет… и собаки. Или, может, не у него. Нет, точно, собаки были у кого-то другого. У брата был пистолет. Так она говорила, сам я его не видел. Короче, я приезжал в Ливерпуль на встречу с Тревом. Странный такой парень. Длинный и… не знаю, как сказать… тихий какой-то, и ходит, как будто скользит. Белый. Но ничего, нормальный. Он брал у меня образцы тканей с одной из татуировок, на лодыжке. Кровь, кожу, кость. Чтобы понять, для чего эти татуировки, что они делают. В общем, нас выследили Охотники, и нам пришлось бежать, но я обронил пакет с образцами, а когда вернулся за ним, его уже нашла та девчонка. И вернула мне, а я их потом сжег.

Габриэль смотрит на меня так, словно ждет продолжения истории. А я сам не знаю, что было дальше, но потом вдруг вспоминаю.

– Потом появились две Охотницы. Они нас чуть не сцапали, меня и Трева. Но та девчонка, которая с братом, она была с бандой фейнов, и они поймали Охотниц. А я ушел. Не знаю, что они с ними сделали. – Я смотрю на Габриэля и говорю: – Тогда мне и в голову не приходило убивать Охотников. А сейчас не пришло бы не убивать.

Габриэль отвечает:

– Сейчас война. Все стало по-другому.

– Ага. Точно. – И я добавляю: – Тогда я был доходяга, а теперь ты.

– В смысле?

И тут я понимаю, что не сказал ему, с чего вдруг вспомнил все это, к тому же мы оба порядком отощали, да и объяснять ничего неохота, и я просто говорю:

– Ладно, проехали.

Мы сидим и смотрим в огонь. Единственное яркое пятно на много миль вокруг. Небо закрыто тучами. Луны нет. Я начинаю думать о том, где теперь Трев и Джим, его приятель. И вспоминаю, что это не Трев назвал меня доходягой, это Джим.

Габриэль говорит:

– Я ходил к Греторекс.

– Да, знаю. – Это он принес суп и сыр.

До лагеря Греторекс почти час ходу. Наверное, он сбегал, пока я пересчитывал камни, а на обратном пути набрал хворосту. Значит, я просидел там не один час.

– У них все по-прежнему, – говорит он. И это я тоже знаю.

Те члены Альянса, которые уцелели в Битве, живут сейчас в семи разных лагерях в разных концах Европы. Мы с лагерем Греторекс – небольшой группой бойцов – где-то в Польше. Только мы не совсем с ними. Я никого не хочу видеть. У меня свой лагерь. Все лагеря пронумерованы. У Греторекс номер три. Значит, мой номер три Б или, скорее, три с половиной. Короче, Греторекс – старшая в своем лагере, она же отвечает за сообщение с Главным, где находится Селия, хотя сообщать ей, как я понимаю, особенно нечего. И потому все, что ей остается делать сейчас, это тренировать тех новобранцев, которые уцелели после резни, и надеяться, что их навыки когда-нибудь пригодятся.

Я видел их, когда был в прошлый раз в третьем лагере. Греторекс мне нравится, а вот ее подопечные не очень. Они на меня не смотрят – по крайней мере, когда я смотрю на них. Когда я не смотрю, их глаза так и шарят по мне сверху донизу, но стоит мне внезапно повернуться, как они разом обнаруживают на земле что-то безумно интересное.

Думаю, с моим отцом было так же. Никто не хотел смотреть ему в глаза. Но со мной это впервые. До ББ я был частью команды, меня окружали бойцы, я был тогда в паре с Несбитом, а Габриэль – с Самин, и мы тренировались с Греторекс и другими. Мы были хорошей командой. Мы смеялись, шутили, дрались, и ели, и разговаривали – все вместе. Мне не хватает этого чувства локтя, оно ушло и никогда не вернется, я знаю. Но Греторекс все так же отлично работает с новичками.