Мальчики остановились, чтобы передохнуть. Шум преследования прекратился. Дик приложился ухом к земле, и все же ничего не было слышно. Однако ветер по-прежнему шумел в деревьях, и потому трудно было убедиться, действительно ли настала тишина.

– Вперед! – сказал Дик, несмотря на усталость и на то, что Мэтчем продолжал хромать на больную ногу.

Они собрали все свое мужество и снова бросились вниз по холму. Три минуты спустя они бежали через чащу плотно сомкнутого вершинами леса. Над их головами высокие деревья образовали густой покров листвы. Как бы поддерживаемая колоннами, чаща леса, высокая как кафедральный собор, была открыта и удобна для бегства, за исключением кустов остролиста, через которые приходилось продираться мальчикам.

Пробравшись на другую сторону через последние кусты остролиста, они очутились опять на открытом месте.

– Стой! – крикнул чей-то голос.

И среди толстых стволов, менее чем в пятидесяти футах перед собой, они увидели толстого малого в зеленой одежде, который сейчас же вложил стрелу в лук и прицелился. Мэтчем с криком остановился. Дик не останавливаясь бросился прямо к разбойнику, выхватывая на ходу кинжал. Был ли незнакомец поражен смелостью нападения или связан какими-нибудь приказаниями, как бы то ни было, он не выстрелил и стоял, очевидно, колеблясь. Прежде чем он успел опомниться, Дик бросился на него, схватил его за горло и опрокинул навзничь на землю. Стрела отлетела в одну сторону, лук – с громким звоном в другую. Обезоруженный лесной житель схватил напавшего на него мальчика; но в воздухе два раза сверкнул и опустился кинжал. Послышались стоны, и Дик поднялся на ноги. Незнакомец лежал неподвижно, пораженный в сердце.

– Вперед! – сказал Дик.

Он бросился вперед; Мэтчем еле тащился за ним. Сказать правду, они бежали не очень быстро, так как это было очень трудно для них: они ловили ртом воздух, словно рыбы. Мэтчем чувствовал острую боль в боку; голова у него кружилась. Колени Дика были как будто налиты свинцом. Но мальчики старались бежать с не уменьшавшимся мужеством.

Наконец они добрались до конца чащи. Она окончилась внезапно – в нескольких ярдах перед ними лежала большая дорога из Райзингема в Шорби, шедшая между двумя ровными стенами леса.

При виде дороги Дик остановился и, лишь только перестал бежать, услышал какой-то неясный шум, постепенно усиливавшийся. Сначала этот шум походил на порыв очень сильного ветра, но вскоре стал более определенным: послышался топот галопирующих лошадей, и в одно мгновение целый отряд воинов обогнул угол, промчался мимо мальчиков и исчез. Всадники ехали в полном беспорядке, очевидно, спасаясь: некоторые из них были ранены, лошади без всадников скакали рядом, с окровавленными седлами. Очевидно, то были беглецы с поля большого сражения.

Топот лошадей только что начал замирать в стороне Шорби, как снова послышался стук копыт и по дороге проскакал еще беглец – на этот раз одинокий всадник и, судя по его великолепным латам, человек высокого положения. Сейчас же за ним следовали фуры обоза; лошади, понукаемые возницами, как будто дело шло о спасении жизни, бежали неуклюжей рысью. Очевидно, эти люди бежали заблаговременно с поля сражения, но трусость не спасла их. Только они поравнялись с местом, где стояли удивленные мальчики, какой-то человек в изрубленных латах, по-видимому, вне себя от бешенства, нагнал фуры и начал избивать погонщиков рукояткой меча. Некоторые из них вскочили с мест и убежали в лес, а он продолжал избивать сидевших, проклиная их все время как трусов.

Все это время шум в отдалении усиливался; ветер доносил скрип телег, топот лошадей, крики людей, какой-то смутный, постепенно усиливавшийся шум. Ясно было, что целая армия хлынула, словно наводнение, на дорогу.

Дик стоял, мрачно задумавшись. Он намеревался идти по большой дороге до поворота к Холивуду, а теперь ему приходилось изменять план. Но главное – он узнал цвета графа Райзингема и понял, что приверженцы Ланкастерской розы потерпели полное поражение. Был ли сэр Дэниел с ними? И если да, бежал ли он, разбит ли он? Или он перешел на сторону Йорка и изменил чести? И то, и другое было плохо.

– Пойдем, – сурово проговорил он и, повернувшись, пошел вперед по роще. Мэтчем заковылял вслед за ним.

Некоторое времени они молча шли по лесу. Становилось поздно, солнце опускалось в долину Кеттли, верхушки деревьев горели золотым светом, но тени уже становились темнее, и начинал чувствоваться ночной холод.

– Если бы было что поесть! – вдруг проговорил, останавливаясь, Дик.

Мэтчем сел и заплакал.

– Ты можешь плакать из-за ужина, а когда нужно было спасать жизнь людям, так сердце у тебя было довольно равнодушное, – презрительно проговорил Дик. – У тебя на совести семь смертей, мастер Джон, – я никогда не прощу тебя за это.

– Совесть! – вскрикнул Мэтчем, смотря на Дика с яростью в глазах. – Моя совесть! А у тебя на кинжале красная человеческая кровь! И за что ты убил его, бедного? Он вытащил стрелу, но не пустил ее, он держал тебя в своих руках и пощадил! Нужно столько же храбрости, чтобы убить котенка, сколько для убийства беззащитного человека.

Дик онемел от изумления.

– Я убил его в честном бою! Я бросился после того, как он поднял лук! – закричал он.

– Это был удар труса, – возразил Мэтчем. – Ты просто грубый хвастун, мастер Дик, ты только пользуешься удобным случаем. Покажись кто-нибудь посильнее – ты будешь валяться у него в ногах! Ты не думаешь и о мести, потому что смерть твоего отца остается неотмщенной и его бедный дух требует справедливого возмездия. Но если в твои руки попадет бедное существо, у которого нет ни искусства, ни силы, она должна погибнуть.

Дик был слишком взбешен, чтобы обратить внимание на слово «она».

– Черт побери, вот так новости! – крикнул он. – Из каждых двоих людей один бывает сильнее другого. Сильный побеждает слабейшего, и поделом ему. Ты заслуживаешь, чтобы я побил тебя, мастер Мэтчем, за твою необузданность и неблагодарность ко мне, и ты получишь то, что заслужил!

И Дик, умевший в самом сильном гневе сохранять наружное спокойствие, стал расстегивать пояс.

Мэтчем удержал слезы. Он был бледен как полотно, но смело смотрел в лицо Дику и не двигался с места. Дик сделал шаг вперед, размахивая поясом, и остановился, смущенный взглядом больших глаз и худым, усталым лицом товарища. Мужество начало изменять ему.

– Скажи, что ты был не прав, – запинаясь проговорил он.

– Нет, я был прав, – сказал Мэтчем. – Ну иди, жестокий! Я хромаю, я устал, я не сопротивляюсь, я не сделал тебе никакого вреда – так побей меня, трус!

При этих последних вызывающих словах Дик поднял пояс, но Мэтчем вздрогнул и скорчился в таком ужасе, что у Дика снова не хватило смелости. Рука с поясом упала, и он стоял в нерешительности, чувствуя себя глупцом.

– Черт тебя побери, проклятый! – сказал он. – Если ты так слаб телом, то тем более должен сдерживать свой язык. Пусть меня повесят, если я побью тебя! – надевая пояс, продолжал он. – Побить я тебя не побью, но простить тебя никогда не прощу. Я не знал тебя, ты был врагом моего господина, я одолжил тебе своего коня, ты съел мой обед, ты назвал меня человеком из дерева, трусом и хвастуном. Ну, клянусь мессой, мера переполнилась. Признаюсь, великая вещь – быть слабым: можно совершить самый дурной поступок, и никто не накажет тебя; можно украсть у человека оружие в минуту нужды, а человек, у которого оно украдено, не может взять его обратно, – ведь ты слаб, черт возьми! Значит, если кто-нибудь направит на тебя копье и крикнет тебе, что у него силы мало, ты дашь ему пронзить тебя! Экая дичь!

– А все же ты не бьешь меня, – возразил Мэтчем.

– Пусть будет так, – сказал Дик, – пусть будет так. Я научу тебя кое-чему. Мне кажется, тебя плохо воспитывали, но в тебе есть хорошие задатки. К тому же ты, несомненно, спас меня… Впрочем, нет, я забыл это, я так же неблагодарен, как ты. Однако идем вперед. Если ты хочешь попасть в Холивуд сегодня вечером или завтра рано утром, то нам лучше поторопиться.