С первого же сказанного слова

Радость покидает берега.

Он дает улечься ей, и снова

Удесятеряет ураган.

Долго с бурей борется оратор.

Обожанье рвется на простор.

Не словами, – полной их утратой

Хочет жить и дышит их восторг.

Это – объясненье исполинов.

Он и двор обходятся без слов.

Если с ними флаг, то он – малинов.

Если мрак за них, то он – лилов.

Все же раз доносится: эскадра.

(Это с тем, чтоб браться, да с умом.)

И потом, другое слово: завтра.

(Это… верно, о себе самом.)

Дорожных сборов кавардак.

«Твоя», твердящая упрямо,

С каракулями на бортах,

Сырая сетка телеграммы.

«Мне тридцать восемь лет. Я сед.

Не обернешься, глядь – кондрашка».

И с этим об пол хлоп портплед,

Продернув ремешки сквозь пряжки.

И на карачках – под диван,

Потом от чемодана к шкапу. —

Сумбур, горячка, – караван

Вещей, переселенных на пол.

Как вдруг – звонок, и кабинет

Перекосившее: о Боже!

И рядом: «Папы дома нет».

И грохотанье ног в прихожей.

Но двери настежь, и в дверях:

«Я здесь. Я враг кровопролитья».

И ужас нравственных нерях:

«Тогда какой же вы политик?

Вы революционер? В борьбу

Не вяжутся в перчатках дамских».

– Я собираюсь в Петербург.

Не убеждайте. Я не сдамся.

Я объезжаю города,

Чтоб пробудить страну от спячки,

И вывожу без вас суда

На помощь всероссийской стачке.

Но так, – безумное одно

Судно против эскадры целой! —

Нам столковаться не дано,

Да и не наше это дело.

Пожатья рук. Разбор галош.

Щелчок английского затвора.

Плывущий за угол галдеж.

Поспешно спущенные шторы.

И ночь. Шаганье по углам.

Выстаиванье до озноба

С душой, разбитой пополам,

Над требухою гардероба.

Крушенье планов. Что ни час

Растущая покорность лани.

Готовность встать и сгинуть с глаз

И согласиться на закланье.

И наконец, тоска и лень,

Победа чести и престижа,

Чехлы, ремни и ночь. И день,

И вечер, о котором – ниже.

Подросток-реалист,

Разняв драпри, исчез

С запиской в глубине

Отцова кабинета.

Пройдя в столовую

И уши навострив,

Матрос подумал:

«Хорошо у Шмидта».

…Было это в ноябре,

Часу в четвертом.

Смеркалось.

Скромность комнат

Спорила с комфортом…

Минуты три извне

Не слышалось ни звука

В уютной, как каюта,

Конуре.

…Лишь по кутерьме

Пылинок в пятерне портьеры,

Несмело шмыгавших

По книгам, по кошме

И окнам запотелым,

Видно было:

Дело —

К зиме.

Минуты три извне

Не слышалось ни звука

В глухой тиши, как вдруг

За плотными драпри

Проклятья раздались

Так явственно,

Как будто тут, внутри.

«Чухнин? Чухнин?!

Погромщик бесноватый!

Виновник всей брехни!

Разоружать суда?

Нет, клеветник,

Палач,

Инсинуатор,

Я научу тебя, отродье ката,

                  отличать от правых виноватых!

Я Черноморский флот, хо —

                  лоп и раб, забью тебе,

                  как кляп, как клепку,

                                      в глотку!

И мигом ока двери комнаты вразлёт.

Буфет, стаканы, скатерть —

                    «Катер?»

                        – Лодка,

В ответ на брошенный вопрос —

                                матрос,

И оба вон, Очаковец за Шмидтом,

Невпопад, не в ногу,

          из дневного понемногу в ночь,

Наугад куда-то, вперехват закату.

По размытым рытвинам садовых гряд.

……………………….

В наспех стянутых доспехах

Жарких полотняных лат,

В плотном потном зимнем платье

С головы до пят,

В облака, закат и эхо по размытым,

                    сбитым плитам променад.

Пото́м бегом, сквозь поросли укропа,

Опрометью с оползня в песок,

И со всех ног тропой наискосок

Кругом обрыва… Топот, топот, топот,

Топот, топот, поворот-другой,

….

И вдруг, как вкопанные, стоп.

И вот он, вот он весь у ног,

Захлебывающийся Севастополь,

Весь побранный, как воздух, грудью двух

Бездонных бухт,

И полукруг

Затопленного солнца за «Синопом».

С минуту оба переводят дух

И кубарем с: последней кручи – бух

В сырую груду рухнувшего бута.