По опыту знаешь, что есть места недающиеся, неподдающиеся, невозможные, к которым глохнешь. И вот – 24 таких места в один день. Со мной этого не бывало. Живу им и с ним. Не шутя озабочена разницей небес – его и моих. Мои – не выше третьих, его, боюсь, последние, т. е. – мне еще много-много раз, ему – много – один. Вся моя забота и работа отныне – не пропустить следующего раза (его последнего).
Грубость сиротства – на фоне чего? Нежности сыновства, отцовства? Первое совпадение лучшего для меня и лучшего на земле. Разве не ЕСТЕСТВЕННО, что ушло? За что ты – принимаешь жизнь?? Для тебя его смерть не в порядке вещей, для меня его жизнь – не в порядке, в порядке ином, иной порядок. Да, главное. Как случилось, что ты средоточием письма взял частность твоего со мной – на час, год, десятилетие – разминовения, а не наше с ним – на всю жизнь, на всю землю – расставание. Словом, начал с последней строки своего последнего письма, а не с первой – моего (от 31го). Твое письмо – продолжение. Не странно? Разве что-нибудь еще длится? Борис, разве ты не видишь, что то разминовение, всякое, пока живы, ЧАСТНОСТЬ – уже уничтоженная. Там «решал», «захотел», «пожелал», здесь: СТРЯСЛОСЬ. Или это – сознательно? Бессознательный страх страдания? Тогда вспомни его Leid [70], звук этого слова и перенеси его и на меня, после такой потери ничем не уязвимой, кроме еще – ТАКОЙ. Т. е. – не бойся молчать, не бойся писать, все это раз и пока жив, неважно. Дошло ли описание его погребения. Немножко узнала о его смерти: умер утром, пишут – будто бы тихо, без слов, трижды вздохнув, будто бы не зная, что умирает (поверю!). Скоро увижусь с русской, бывшей два последних месяца его секретарем. Да! Две недели спустя получила от него подарок – немецкую Мифологию 1875 г. – год его рождения. Последняя книга, которую он читал, была Paul Valéry. (Вспомни мой сон.) * * * Живу в страшной тесноте, две семьи в одной квартире, общая кухня, втроем в комнате, никогда не бываю одна, страдаю. * * * Кто из русских поэтов (у нас их нет) пожалел о нем? Передал ли мой привет автору «Гренады»? (имя забыла) Да, новая песня И новая жисть. Не надо, ребята, О песнях тужить. Не надо, не надо, Не надо, друзья! Гренада, Гренада, Гренада моя. Версты эмигрантская печать безумно травит. Многие не подают руки. (Х<одасеви>ч первый). Если любопытно, напишу пространнее. Передай Асе листочек, мои письма к ней не доходят. Письмо 84 <ок. 9 февраля 1927 г.> Пастернак – Цветаевой 11 Окрестности и крепость, Затянутые репсом, Терялись в ливне обложном, Как под дорожным кожано́м. Отёки водянки Грязнили горизонт, Суда на стоянке И гарнизон. С утра тянулись семьями Мещане по шоссе, Различных орьентаций, Со странностями всеми, В ландо, на тарантасе, В повальном бегстве все. У города со вторника Утроилось лицо: Он стал гнездом затворников, Вояк и беглецов. * * * Пред этим, в понедельник, В обеденный гудок Обезголосил эллинг И обезлюдел док. Развертывались порознь, Сошлись невпроворот За слесарно-сборочной У выходных ворот. Солдатки и служанки Исчезли с мостовых В вихрях «Варшавянки» И мастеровых. Влились в тупик казармы И – вон из тупика, Клубясь от солидарности Брестского полка… * * * Тогда, и тем решительней, Чем шире рос поток, Встревоженные жители Пустились наутек. Но железнодорожники Часам уже к пяти Заставили порожними Составами пути. * * * Дорогой, огибавшей Военный порт, с утра Катались экипажи, Мелькали кучера. Боязнь бомбардировки Сквозила, дня ясней, В кучерской сноровке И резвости коней. Безмолвствуя, потерянно Струя́ми вис рассвет. Толстый, как материя. Как бисерный кисет. Деревья всех рисунков Сгибались в три погибели Под ранцами и сумками Сумрака и мги. Вуали паутиной Топырились по ртам. Верста, скача под шины, Несла ко всем чертям. Майорши, офицерши Запахивали плащ. Вдогонку им, как шершень, Свистел шоссейный хрящ. * * * Вставали кипарисы; Кивали, подходя. Росли, – чтоб испариться В кисее дождя. 12 Вырываясь с моря, из-за почты, Ветер прет на ощупь, как слепой, И не ропщет, несмотря на то что Тотчас же сшибается с толпой. Он приперт к стене ацетиленом, Втоптан в грязь, и несмотря на то, Трын-трава и море по колено: Дует дальше с той же прямотой. Вот он бьется, обваривши харю, За косою рамой фонаря И уходит, вынырнув на паре Торопливых крыл нетопыря. * * * У матросов, несмотря на пору И порывы ветра с пустыря, На дворе казармы – шум и споры Этой темной ночью ноября. Их галдит за тысячу, и каждым, Точно в бурю вешний буерак, Разворочен, взрыт и взбудоражен И буграми поднят этот мрак. Пахнет волей, мокрою картошкой, Пахнет почвой, норками кротов, Пахнет штормом, несмотря на то что Это – шторм в открытом море ртов. Тары-бары, шутки балагура, Слухи, толки, шарканье подошв Так и ходят вкруг одной фигуры, Как распространившийся падёж. Ходит слух, что он у депутатов, Ходит слух, что едет в комитет, Ходит слух, – и вот как раз тогда-то Нарастает что-то в темноте, И глуша раскатами догадки, И сметая со всего двора Караулки, будки и рогатки, Катится и катится ура. |
