Он повернулся поудобнее и тихо добавил:

-- Впрочем, я выздоравливать не тороплюсь. Учитывая мое происхождение, дорога меня ждет, по всей видимости, дальняя и холодная. В Сибирь. А здесь мало ли, как Фортуна повернется.

-- Надеетесь, что отобьют? -- холодно поинтересовался Войцех.

Мельчинский равнодушно пожал плечами.

Пустой разговор начал утомлять Войцеха, и он огляделся, ища предлога поскорее удалиться. На соседней койке заворочался и застонал раненый.

-- Удивительное терпение, -- заметил Мельчинский, -- ногу раздробило картечью, тут и мужчина бы в голос кричал, а она молчит и улыбается.

-- Кто она?

-- Девушка это, -- вздохнул Мельчинский, -- товарищи к ней приходили, ваши егеря. Я их разговор слышал. Под мужским именем она там служила, до последнего никто не догадывался. Август Ренц. С поля боя раненого товарища пыталась вынести, тут ее картечной пулей и зацепило. Доктор только ее пол и открыл. Элеонора ее настоящее имя. Элеонора Прохазка.

-- Я запомню, -- кивнул Войцех и, чуть помешкав, добавил, -- коня вашего тоже ведь девушка подстрелила, господин генерал. Корнет Клара Лампрехт, командир фланкеров. Но она свой пол не скрывает. Замечательная девушка.

-- Ваша невеста, господин лейтенант? -- язвительным тоном спросил Мельчинский. -- Война, понимаю. Трудно без женской ласки.

-- Клара -- мой друг, -- Войцех поднялся, собираясь уходить, -- кабы не ваше ранение...

-- Вызвали бы меня на дуэль? -- рассмеялся Мельчинский и тут же поморщился, боль в раненом плече дала о себе знать. -- Не стоит, господин лейтенант. Я не стану с вами драться. Но прошу простить меня за непочтительные слова о мадмуазель корнет. Почему бы и не друг? А невеста у вас есть, господин лейтенант? Может, дома кто ждет?

-- Была, -- неожиданно для себя ответил Войцех, снова присаживаясь на край постели. -- Я думал, что была. Но ей нужны были только деньги да титул. Все они такие.

-- Так уж и все? -- в голосе генерала гнев мешался с насмешкой. -- Что ж, пану виднее. Пан Войтусь в женщинах разбирается, как никто.

В черных глазах Мельчинского блеснул огонек, лукавый, дерзкий, знакомый.

Войцех вздрогнул.

-- Как здоровье пани Жолкевской? -- спросил он по-польски. -- Все ли благополучно в Жолках?

-- Каролина в Париже, с мужем, -- тихо ответил генерал, словно и не удивился неожиданному вопросу, -- В России им более нет места. Да и в Польше тоже. Как и мне, пан Шемет, как и мне.

-- Рад за нее, -- холодно ответил Войцех.

-- Думаешь, драться с тобой буду? -- жесткая усмешка искривила красивые губы генерала. -- Не ты у нее первый, не ты последний.

Во рту стало кисло от накатившей злобы. Не той, звериной, а полузабытой, детской, что бывает от горьких и несправедливых обид.

-- Пан Жолкевский пусть счетом беспокоится, -- с вызовом ответил Войцех, -- он товар покупал, ему и стеречь.

-- Да что ты понимаешь, мальчишка, сопляк! -- генерал дернулся, и свежая кровь окрасила бинты на левом плече. -- Думаешь, на деньги Линуся польстилась, на имя славное? Дурак ты, дурак как есть.

Он откинулся к изголовью и тихо заговорил.

-- Она в ноги родителям падала, просила дозволения за пана Сигизмунда выйти. За ним тенью ходила, когда в гости приезжал. В рассказы его влюбилась, о Рацлавицах, о Костюшко, о славных битвах и горьких поражениях. Пан Жолкевский долго не решался руки ее просить, стар он, в боях изранен. Да только кто ж устоит, когда такая панна сама на шею вешается? И никто ей не решился сказать, что дальше с ней будет. Что супружество -- это не рассказы у очага, не скачка по осеннему лесу, не прогулки в санях. А потом уж поздно было. Таять Линуся стала, глаза потускнели, улыбка пропала. И молчала, молчала. Ни мне, ни матери, ни отцу -- ни слова. Мужа ласковыми словами осыпала, глаз не сводила. А только пан Сигизмунд умен оказался, умнее всех нас. Да и не скроешь такого, это при людях любовь можно сыграть, а вот наедине... Вывез он Линусю в Вильно, зажили открытым домом. Молодые офицеры, светские щеголи -- всем были рады. А пан Жолкевский все чаще в имения свои отлучался, Линусю одну в Вильно оставлял. И никогда не спрашивал ни о чем.

Войцех слушал молча, только пальцы судорожно вцепились в край одеяла.

-- Примчалась она в Варшаву прошлой осенью, еле успела до того, как русские ее взяли. Я как раз дома был, после Березины отходил. Уже в генеральском чине, в России чины росли быстро, да ненадолго. Линуся мужа чуть не силой в Париж увезла, он все драться горел. В Париже сестренка как с цепи сорвалась, никогда такого раньше не было, чтобы слухи в свете о ней пошли. А пан Сигизмунд все молчал, да по голове ее гладил. Пока не слег. Тут она опомнилась, дома заперлась, от постели его не отходила, в кресле ночью спала. Выходила. А что дальше было, не знаю. Я в армию вернулся. Пишет -- все хорошо. Только письма эти холодные и пустые.

Он помолчал и вздохнул.

-- Дурак ты, Войтусь, как есть дурак.

Войцех сглотнул, выпрямился и снова перешел на французский. Так было легче.

-- Я прошу прощения за необдуманные слова, господин генерал. Мадам Жолкевская -- благородная и мужественная дама. Украшение своего пола, достойная всяческого восхищения и уважения. Я видел, как она о своих людях заботилась, когда война грозила им голодом и разорением, я сам видел, как она в ужасных обстоятельствах не потеряла присутствия духа. Вы можете гордиться сестрой, господин Мельчинский. Довольно ли моих слов, чтобы загладить вину?

-- Ты ей жизнь спас, -- улыбнулся Мельчинский, -- а что там еще было, не мне судить. И какой я тебе генерал? Зови меня по имени, Витольд.

Шемет не ответил, погрузившись в свои мысли.

-- Вот что, Витольд, -- тряхнув головой, заявил он, -- спи давай, пока время не позднее. Если выгорит, что задумал, ночью к тебе приду. Руку береги -- пригодится.

Он резко поднялся с постели раненого и стремительно направился к выходу.

Осенний ветер бросил ему в лицо пригоршню желтых листьев, и Войцех, поплотнее надвинув фуражку, поспешил в местный трактир, превращенный догадливым хозяином в офицерский клуб. Ужин был скудный, выбор напитков небогатый -- пиво и шнапс, но веселье там царило на зависть поджавшим хвост французам -- победное и удалое. Большинство присутствующих оказались в Данненберге по случаю легкого ранения, но все горели боевым задором. Знакомых лиц не было, но Шемета это не смутило, черный мундир здесь встречали с братской приязнью и веселым дружелюбием.

-- Конь у меня захромал, -- соврал Шемет, присоединившись к компании егерей, -- я слыхал, вы трофейными лошадьми богаты, не продаст ли кто, пока мой Йорик под седло не годен?

-- Да зачем же вам деньги на ветер швырять, -- удивился один из егерей, средних лет плотный мужчина с начинающим лысеть высоким лбом, -- к ремонтерам сходите, герр лейтенант, даром дадут.

-- Известно, что даром дадут, -- тяжело вздохнул Войцех, -- пристрелить -- и то пули жалко будет. Мне добрый конь нужен, мне с утра в разъезд.

Про разъезд Шемет сказал сущую правду, вернуться в эскадрон ему надо было не позже чем за час до рассвета, и он очень надеялся закончить свои дела в Данненберге раньше.

-- А платить-то есть чем? -- поинтересовался егерь. -- Или в долг, до победы записать собираетесь?

Товарищи егеря посмотрели на него с явным неодобрением, но Войцех только усмехнулся и высыпал на стол содержимое ташки. У собеседника при виде серебра, блеснувшего на темном дубе столешницы, загорелись глаза.

-- А вы говорили, тут игры не будет, -- заявил он, обернувшись к соседям по столу, -- денег ни у кого нет. Сыграйте со мной, герр лейтенант, потешьте душу. Ставлю коня против пятидесяти талеров. Недорого.

В карты Шемет не садился с самого Петербурга. Но расстаться с Йориком было бы уж самым последним выходом, и он решился.

-- Конь-то хорош? -- прищурился Войцех. -- Поглядеть бы.