-- Ты что же, братец? -- тихо спросил Войцех, подзывая к себе гусара. -- Загулял ввечеру? Нашел время.
-- Никак нет, ваше благородие! -- хрипловатым басом отрапортовал Онищенко. -- Ни боже ты мой.
-- А ну, дыхни!
Войцех едва удержался, чтобы не зажать нос, когда на него пахнуло густым духом лука, нафабренных усов и еще чего-то, не поддающегося определению. Но сивухой от гусара определенно не разило, и корнет велел ему вернуться в строй. Подъехавшие на плац старшие офицеры заняли все его внимание, и Войцех с головой ушел в насущные дела ранжирования взвода.
Поздний холодный рассвет озарил Санкт-Петербург редким зимним солнцем. Свежий яркий снег искрился в розоватых лучах, червонным золотом горело шитье доломанов, ослепительным блеском сияли пуговицы, мягкими красками играл мех офицерских барсов. В ожидании своей очереди полк расположился на Вознесенском проспекте. С Дворцовой площади доносились марши войсковых оркестров, мимо лейб-гусар парадным шагом уже промаршировали Семеновский и Преображенский полки, открывающие парад. Вслед за ними, гулко цокая подковами по расчищенной от снега мостовой, проехали конногвардейцы в белых мундирах и золотых касках с императорскими орлами, кавалергарды в сияющих кирасах и шлемах с высокими полукруглыми гребнями.
-- Ну, дети мои, с Богом! -- скомандовал Шевич, и Лейб-гусары выступили на марш. Эскадроны шли повзводно, в две шеренги по двенадцать человек, тесно, колено к колену, впереди -- штаб-офицеры, за ними, перед строем, поручики, и корнеты на флангах. Алые доломаны и синие чакчиры, шитые золотом, сияющие на солнце кивера с орлами, пятнистые шкуры барсов, уложивших грозные морды на левое плечо офицеров -- Лейб-гвардии гусарский полк в полном блеске вступил на площадь под медные голоса боевых труб.
Государь с почетными гостями принимал парад с крытой деревянной галереи, пристроенной к фасаду Зимнего Дворца по такому случаю. Полк лихо развернулся по широкой дуге, звонко прошел перед Императором, держа строй. Войцех, ехавший с внешнего фланга, заезжал плавной рысью, одними коленями понукая Йорика бежать шибче. Сабля, стиснутая в затянутой в перчатку руке, сверкнула на солнце горячим сполохом.
Онищенко на повороте покачнулся в седле, и сердце у корнета забилось в самом горле. Но гусар подобрал чуть было не выскользнувшие поводья, выпрямился, и у Войцеха вырвался вздох облегчения.
Полк занял свое место, выстроившись ровным квадратом. Кони замерли как статуи, всадники вложили сабли в ножны. Знамя тяжело колыхнулось под одиноким порывом ветра. Государь, сошедший с галереи, легко поднялся в седло и, приняв доклад от командовавшего парадом Цесаревича, объехал строй.
По возвращении в казармы гусар снова выстроили на плацу и полковник Лейвенгауз, командир эскадрона, зачитал перед строем споро выпущенный приказ Шевича. "Шеф благодарит господ эскадронных командиров за заезды равные как в карьер, так и шагом, а равномерно за посадку людей и за весьма равную езду фронтом на обе шеренги, при чем и господа офицеры между собою равнялись..."
День клонился к закату, гусары, воодушевленные обещанной за удачно проведенный парад чаркой водки на брата, торопливо расседлывали коней, обтирали их соломой и ветошкой, нестроевые таскали из колодца воду, несли мешки с овсом. Дежурными по эскадрону оставались прапорщик Абамелек и корнет Лазарев, и Войцех с товарищами засобирались домой, где, по данному загодя распоряжению графа, уже топилась банька. Шемет, жестом попросив друзей подождать, подошел к Онищенке, против обычного завозившемуся с седлом.
-- Что ж это ты, гусар, перед Государем нас чуть не осрамил? -- строго спросил он. -- Не пил, говоришь?
-- Виноват, ваше благородие, -- прохрипел Онищенко, -- а только, ей-богу, не пил я.
Из-под кивера у гусара, несмотря на мороз, стекала тонкая струйка пота, нафабренные усы ярко чернели на раскрасневшемся лице с лихорадочно блестящими глазами.
-- Да ты болен, братец, -- заметил Войцех, -- жар у тебя. Что ж с утра не сказал-то?
-- Да с утра, вроде, и не было, -- почесал в затылке Онищенко, -- что ж утруждать вас, Ваше благородие?
-- С коня же свалиться мог, дурень, -- Шемет отечески потрепал гусара по плечу, -- в конюшню поставишь и к лекарю, бегом.
-- Слушаюсь, ваше благородие.
Войцех повернулся, направляясь к Йорику, но в этот момент к ним подошел ротмистр Зубов, недавно переведенный в Лейб-гвардию из Сумского полка за беспримерное служебное рвение.
-- Вы уже определили наказание, господин корнет? -- поинтересовался он, останавливая Войцеха.
-- Нет, господин ротмистр, -- покачал головой Шемет, -- и не буду. Оплошность мелкая, от командира замечаний не было, так что...
-- Я вас понял, господин корнет, -- холодно ответил Зубов и, обернувшись к дежурному Лазареву, бросил небрежно, -- пятьдесят розог. Немедля, пока эскадрон не разошелся.
-- Господин ротмистр, -- тихо, чтобы не привлекать внимания нижних чинов к разногласиям офицеров, начал Войцех, -- Онищенко болен, у него жар. Я велел ему...
-- После того, как его выпорют, господин корнет, он волен идти, куда вздумается. Или выполнять ваш приказ.
-- Но, господин ротмистр, -- Войцех чуть повысил голос, -- он болен. Его вины в случившемся нет, со всяким может приключиться подобная оказия.
-- Только не на параде перед государем! -- жестко возразил Зубов. -- Вы свободны, господин корнет. Дамы вас заждались. За исполнением приказа проследят дежурные обер-офицеры.
-- Господин ротмистр, -- проникновенным голосом произнес Шемет, -- я вас очень прошу, отмените приказ. Провинность малая, наказание больно суровое. Лишить его чарки, коли на то пошло.
-- За б?льшую провинность я бы его под рапорт подвел, -- свысока бросил Зубов, -- под шпицрутены.
Войцех оглянулся. Гусары выстроились в две шеренги, образовав коридор, ведущий к скрещенным меж собой бревнам, перевязанным толстой веревкой, с кожаными петлями для рук наверху. Вахмистры внесли бочонок с мочеными розгами. Онищенко, уже скинувший доломан, стоял на морозе в одной рубахе, с пропитанной потом спины валил пар. Сенин и Давыдов, до того ожидавшие у караульной будки, оставили лошадей у коновязи и продвинулись поближе к месту событий.
-- Выполнять! -- рявкнул ротмистр ожидающим окончания спора между офицерами вахмистрам.
Барабан забил мелкую дробь, вахмистр рванул рубаху на Онищенко, негнущимися пальцами запутавшемся в шнуровке.
-- Васька! -- Сенин толкнул друга под руку. -- Скачи к шефу! Шемета понесло, сейчас непременно что-то будет.
Давыдов, коротко кивнув, вскочил на коня и галопом вылетел за ворота казармы.
Медальон с оглушительным звоном упал на каменную кладку плаца, увлекая за собой пятнистую шкуру в месиво грязи и конского навоза. Войцех рванулся к строю, на ходу расстегивая доломан.
-- Корнет! -- срывающимся голосом завопил вдогонку Зубов. -- Что это значит?
-- Собираюсь принять наказание, господин ротмистр! -- гордо вскинув голову, сообщил Шемет. -- Это моя вина. Утром на смотру недоглядел.
-- Не корчите из себя шута, корнет, -- брезгливо скривился ротмистр, -- вы -- дворянин и офицер, нижний чин, поднявший на вас руку...
-- Я -- прусский дворянин, -- ухмыльнулся Войцех, -- и меня, вероятно, уж сегодня разжалуют. Прикажите продолжать, господин ротмистр.
Зубов набрал в грудь воздуха, остановился, сжал кулаки. Разумеется, о порке графа Шемета не могло быть и речи. Но как исправить положение, сохранив лицо, он решительно не представлял. Сенин, воспользовавшись моментом, накрыл дрожащего от холода гусара плащом, и отвел его к углу казармы, от греха подальше.
-- Наденьте мундир, корнет, -- мрачно заключил Зубов, -- не паясничайте. Я подам рапорт о вашем недостойном поведении. А ваш протеже пройдет сквозь строй по приговору суда. Это я вам обещаю.
-- Господин ротмистр! -- попытался вмешаться Сенин, и Зубов окинул его гневным взглядом.
