Берков. Спасибо.
Шиваров. Сердечный приступ может везде случиться. В Москве так же, как на Магадане.
Берков. Но ведь она была в Воркуте.
Шиваров. Перевели ее.
Берков. А куда девался дьявол?
Шиваров. Ты что несешь? Эй!
Бьет его по лицу.
Берков. Он только что был здесь. Обещал помочь.
Шиваров. Берков! Ты себя нормально чувствуешь? Может, воды дать.
Берков. Нет, спасибо. Все в порядке.
Берков садится. Входит Правдин.
Правдин. Пришел барон Штейгер.
Шиваров. Пусть подождет!
Берков. Товарищ следователь! Я не до конца уверен, но мне кажется, что минуту назад я открыл принцип вечного движения.
Затемнение.
Сцена 6.
Ночь за кулисами МХАТа. Декорации поставлены так, как их устанавливают в боковых карманах сцены, то есть в соответствии с логикой их транспортировки на сцену. Входит Аннушка с ведром, приманивает кошек: «кис, кис, кис», раскладывает по углам остатки еды. Когда входит Ермолай, она переворачивает ведро и садится на него.
Аннушка. Никак на него, дьявола, не угодишь, никак не угодишь!
Входит Ермолай.
Ну откуда было мне знать, Ермолай Онуфриевич, что я вам понадоблюсь после спектакля!
Ермолай(убирает все с буфета). Да ладно уж, ладно!
Аннушка. Они этими венками весь буфет как хлев испоганили, и не только буфет.
Ермолай. Я тороплюсь!
Аннушка. В нашем театре — не успеешь оглянуться, снова похороны. А каждые похороны — это лишняя уборка.
Ермолай. Чего болтать без толку? Время идет. А мне еще к врачу. Ключи!
Аннушка. А сегодня я не очень-то и знаю, кого хоронили. Булгаков. Был что ли у нас такой?
Ермолай. Был, был.
Аннушка. Завтра приберусь с самого утра. Грязи нанесли.
Ермолай. Ключи!
Аннушка. Через всю эту суету оставила на столе. Кис, кис.
Аннушка уходит. Ермолай остается один. Нетерпеливо поглядывает на часы. Подходит к нише в декорации и отскакивает.
Ермолай. Как ты меня напугал!
Берков. Я тут ожидаю кое-кого!
Ермолай. Давно тебя не видел.
Берков. Я болел. А ты? Неприятности с печенью?
Ермолай. Иногда.
Берков. Наверняка так оно и есть, Ермолай. Наверняка. Куда тебе столько денег? Как ты можешь жить такой жалкой жизнью?
Ермолай. А тебе-то что? В попы подался?
Берков. Извини. Ты был на похоронах?
Ермолай. Я? А на кого буфет оставить? Да и я его почти не знал.
Берков. Был гром, или мне показалось?
Ермолай. Гроза? Возможное дело. Надо зонт взять.
Берков. Вот именно. Должна начаться гроза.
Ермолай. А ты… откуда знал, что я… (Намеревается выйти).
Берков. Ты уж прости меня за все зло, которое я тебе причинил.
Ермолай. А что мне тебе прощать? Ты ничего мне не сделал.
Берков. Без нужды соединил тебя с вечностью.
Ермолай. Что?
Берков. Ничего. Ничего. А знаешь, вечность — это величайшая тайна. Впрочем, это слово не подходит. Наверное, лучше сказать — пустота.
Ермолай. Философия. Я в этом ничего не смыслю.
Берков. А знаешь? Для тебя, наверное, даже лучше, что ничего в этом не смыслишь. От таких мыслей можно тронуться.
Ермолай. Ну, береги себя. Спокойной ночи.
Берков. Спокойной ночи.
Ермолай выходит.
(Берков поет). И когда в тот час, а-а-а…
он дойдет до нас, а-а-а…
пусть ваше сердце на мой призыв найдет ответ.
Входит Качалов. Он пьян.
Качалов. Старая любовная песня индейцев. Роз-Мари. «Цветок душистых прерий, твой смех нежней свирели». Люба в этой роли была великолепна. (Понизив голос). А теперь поют: «Цветок душистых прерий, Лаврентий Палыч Берия». Голову готов заложить, что знаю, кто это придумал.
Берков. Я не верну вам пластинки Рахманинова, товарищ Качалов.
Качалов. Не вернете? А почему?
Берков. Я их подарил товарищу Берии. Он очень высоко ценит музыку Рахманинова.
Качалов(трезвеет). Ах вот как? (Пауза) Что ж, значит, у него будет подарок от меня.
Берков. Я знал, что не должен был так поступать, но все так стремятся доставить ему удовольствие, что я просто не смог удержаться.
Качалов. Понятно. Рад за вас.
Берков. А вы не могли бы еще кое-что для меня сделать, Василий Иванович?
Качалов. Да?
Берков. Мне бы хотелось, чтобы вы опустились передо мной на колени.
Качалов. Что?
Берков. На колени.
Качалов. Творческий эксперимент?
Берков. Сам не знаю. Просто так.
Качалов. Как это?
Берков. Я хочу равенства. Ведь мы все равны.
Качалов. Равны? Ты, Паша, всегда любил пошутить.
Берков(кричит). Равенство — это для вас шутка, товарищ?
Качалов. Ну, бог с тобой, Паша, раззадорил ты меня.
Берков. Так как?
Качалов. Пожалуйста. В подарок от меня. (Опускается на колени). Видишь, это и есть актерская готовность.
Берков(молча смотрит на коленопреклоненного). Вы великий артист, Василий Иванович. Спасибо.
Помогает Качалову подняться.
Как вы это делаете?
Качалов. Что?
Берков. Вам удается быть коленопреклоненным, и в то же время стоять, гордо выпрямившись.
Качалов. Внутренняя концентрация.
Берков. Нет, здесь нечто значительно большее. Огромный талант. Обыкновенный человек имеет альтернативу — либо жить на коленях, либо умереть стоя. А гению дано — стоять на коленях, не будучи коленопреклоненным.
Качалов. Спасибо.
Берков. В рецензии говорилось: «Глядя на Качалова, человек становится лучше». А он ведь на вас часто смотрит и — не меняется.
Качалов. Кто?
Берков. Он. Так и не позвонил Булгакову.
Качалов. Кто?
Берков. А ведь мы просили. Письмо передали через Поскребышева.
Качалов. Теперь все это уже совсем неважно.
Берков. Булгаков тоже так мог. На коленях без коленопреклонения.
Качалов. Великолепный художник.
Берков. Но — что важнее всего — он первый сообразил, что дело тут вовсе не в сатане. Сатана — он в порядке.
Качалов. Ты так полагаешь?
Берков. Что такое сатана по сравнению с НКВД?
Гремит гром.
Он может самое большее мечтать о том, что они возьмут его на работу в свой ансамбль песни и пляски. Сам мне сказал.
Качалов. Вот как!
Берков. У меня было ужасно много иллюзий. Мне казалось, например, что великим артистом может стать любой, нужно только много работать.
Качалов. Хм…
Берков. И что все люди равны.
Качалов. В некотором смысле это так.
Берков. Только какой в этом смысл? Вы бы уж шли, Василий Иванович. Вон какой гром. Может, успеете до грозы. Желаю здравствовать.
