По выходным я нёсся, по уши затраханный, выступать с моими двадцатью пятью группами: Mayfair, Urvogel, Dacapo, Aorta. До рассвета мы играли хиты из Топ‑100: «Mississippi» Pussy Cat, Tony Christie с его «Is This Way to Amarillo?», в придачу к Smokie и Hot Chokolate. Я был столь же популярен, как Марианна Розенберг: хоть я и не выглядел, как она, но благодаря моему высокому голосу всё повторялось так: «Это может спеть только один человек, Дитер, теперь твоя очередь!» В качестве небольшой мотивационной опоры я получал 5 яблочных зёрнышек, которые мои слушатели кидали на мою шарманку, а потом следовал приказ: «Давай! Мы хотим услышать «Я такой же, как ты», сейчас же!». За выступление выходило 200 марок, иногда за выходные приходилось выступать по 3 раза. Я купил себе «Гольф» горчичного цвета, тогдашний писк моды. К тому же я смог позволить себе самую дорогую и клёвую шарманку, «А-100 Hammond».
В понедельник в 8 утра я снова сидел на лекции по статистике или высшей математике, в которой ни один человек никогда ничего не понимал, семестр был провален на 70 %. Но меня гнал вперёд страх, что мои старики на следующий день отправятся к Господу Богу играть на арфе, потому что они вкалывали, как ненормальные, не следя за собственным здоровьем. Мой отец уж пережил инфаркт, а мама постоянно лежала в клинике со своим кровообращением. Ни одного дня, когда у неё не кружилась бы голова. Она выглядела совершенно истощённой, весила всего–навсего 48 килограммов.
Я сразу понял, что у меня тоже ничего нет, не было больше и ежемесячной поддержки из Ольденбурга. Поэтому я вкалывал, как идиот, и учился каждую свободную минуту. Это ещё сильнее ухудшало и без того напряжённые отношения между мной и Энрике. Но я не понимал, что на кону стояли наши взаимоотношения.
Всего лишь три семестра спустя я закончил предварительное исследование и приступил к основному курсу и написанию дипломной работы: " Экономические методы и их применение в основах бухгалтерского учёта». Кроме того, я преследовал истинную цель моей жизни — стать музыкантом. Как ненормальный сочинял я песни и создавал демо. Всё происходило так: я брал телефонный справочник и отбивал такт по кухонному столу. При этом я включал четырёхступенчатый звукозаписывающий аппарат — так я создавал «базу», делал первый шаг. Потом я наслаивал моё пение, звуки моей шарманки и гитары. Всё это в виде кассеты я посылал в почтовом конверте в Гамбург, на Галлерштрассе 40. «Там находится музыкальное издательство» — как объяснил мне один из университетских товарищей, проходивший практику в издательстве — «можешь посылать туда свои кассеты». Уж он–то разбирался в этом. Четыре дня спустя конверты с убийственной точностью приходили назад с пометкой: «Благодарим за Вашу посылку. К сожалению, в настоящее время издание Ваших песен не представляется возможным».
Конечно же, мне было ясно, что они имели ввиду: «Понятия не имеем, куда бы мы могли деть этот мусор». Таким образом, я оставался единственным, кто знал, что мои песни так же хороши, как супер–хиты «Mammy Blue» Pop Tops и «Едет поезд в никуда» Кристиана Андерса. В то время они возглавляли чарты.
Конец моей великой любви
Я жил в моём собственном мире, зацикленный на моих собственных целях. И вдруг раздался удар грома: Энрике ждала ребёнка. Я, идиот, нарушил своё золотое королевское правило — всегда быть очень осторожным, в нужный момент задержать дыхание и решить какую–нибудь арифметическую задачу. Я хотел ребёнка. Энрике не хотела. «Помоги мне, Дитер» — требовала она. Я говорил: «Нет!». Однажды утром на нашем кухонном столе, за которым я отбивал такт и работал над карьерой, оказался листок. Там стояло: «Уехала в Голландию».
Я был бесконечно зол, глубоко задет, думал лишь: «Эй, да не может быть, чтобы она тебя любила, она даже не хочет ребёнка от тебя». Вместо того чтобы думать о ней, заботиться о ней, горевать, я только думал: «Ах ты, бедняга, тебя отвергли». Так я реагировал. Я ничего не понял, был занят всё время только собой. Я совершенно сходил с ума, вёл себя с ней отвратительно, так что однажды ей пришлось собрать вещички. «Пока, Дитер, поищи себе новую квартиру!» — сделала она вывод. Сегодня я понимаю, что Энрике приняла верное решение. Я сам был ещё ребёнком, а с малышом было бы совсем тяжко. В отличие от меня, она это ясно понимала. И сейчас, 30 лет спустя, я хочу ей сказать: Энрике, прости меня за то, что я был так слеп.
Это было тогда для меня как самая настоящая пропасть, и я упал на самое дно. Сильнее всего мне хотелось броситься вниз с Гёттингенской колокольни. Я снова и снова звонил ей, умоляя: «Позволь мне вернуться!» Я потерял женщину своей мечты.
Время лечит все раны, как говорится. Мне понадобились годы, чтобы забыть об Энрике. Но даже сейчас рана только покрылась тёмной коркой.
Без Энрике все мои страхи перед жизнью и существованием постучали в мою дверь: «Привет, Дитер, мы снова здесь!» Каждый день я таскался в университет, в столовой запихивал в себя что–нибудь из еды. Я воздерживался от картофельного салата и рыбы в тесте, которые обожал всю мою жизнь. Вместо этого я брал капусту с варёным картофелем и бобами, потому что это стоило на 50 пфеннигов дешевле. И в полпервого я снова торговался мысленно сам с собой, что мне съесть через полчаса. И всё–таки снова останавливался на капусте. Я пытался обрести любой ценой уверенность в материальном благополучии. Когда я в воскресенье вечером возвращался от моих родителей из Ольденбурга, это выглядело не так, будто я еду в Гёттинген, а так, будто мне предстоит поселиться в Сахаре: я буквально опустошал мамин холодильник, вёз с собой тонны запасов жратвы. Ничего не пропадало, всё скапливалось в моей кухне и упорно уничтожалось. До той поры, как я вонзил зубы в копчёного цыплёнка, который был уже слишком стар, чтобы его есть, с которым я, однако, не решался расстаться из экономии. Два дня я пролежал в постели, пока не выдавил старого петушка на свободу. «Ты не имеешь права быть таким скупым, Дитер!» Несмотря ни на что я сэкономил на еде за время моей учёбы 70 000 марок.
Аннегрет
Утешение я нашёл в объятиях красивейшей женщины Ольденбурга — Аннегрет. Как секретарша она печатала со скоростью 5 знаков в минуту, но в тот век скоросшивателей и катушек скотча это не слишком бросалось в глаза. При виде её у мужчин всё равно возникала лишь одна мысль: «Дай мне побыть твоим дыроколом!» Наши взгляды пересеклись в один из выходных дней на дискотеке, тогда как её жених сидел подле неё и даже не догадывался, что пробил его последний час. Когда Аннегрет встала и направилась в уборную, чтобы нарисовать себе губы, она была сражена наповал: «Скажи–ка, не хочешь ли ты быть моей подружкой?», спросил я нахально. Эффект оказался таким, что она бросила все свои дела и перебралась ко мне в Гёттинген.
Собственно говоря, я должен был быть доволен. Аннегрет была хорошей партией, денег у неё было не меряно. 3000 марок в месяц, мне это казалось огромным состоянием. И, несмотря на это, у нас обнаружилась неожиданная проблема — секс. Анегрет всегда хотела, Аннегрет всегда могла. Меня это не устраивало. Я всё ещё был привязан к Энрике. Когда мы лежали в постели, я думал только о ней. Фотографии Энрике на всех полках и стенах, связанные ею салфеточки, целое собрание 8‑миллиметровой эротики, которое мы успели наснимать — вся моя квартира была триптихом, посвящённым Энрике.
«Я хочу, чтобы ты выбросил это барахло," — бушевала Аннегрет — «и поскорее!»
Я не хотел ссориться, мне нужен был покой. Я предпочитал спокойно в тишине тайком мечтать о Энрике. «О'кей, о'кей, не волнуйся, Аннегрет, я всё это сожгу!», сказал я и запихал всё барахло под диван.
Как–то раз Аннегрет вытирала пыль: тут и там, и, поскольку она была чистюлей, к сожалению даже под диваном. Финал эпизода — так же быстро, как она ко мне приехала, Аннегрет испарилась в Ольденбурге.
