Итак, речь пойдёт о различных проявлениях уныния, их описания можно встретить практически во всех трактатах Евагрия, мы рассмотрим эти проявления в порядке возрастания степени тяжести недуга, при этом отнюдь не претендуя на полноту картины. Евагрий по-разному расставляет акценты: великий психолог, он рассчитывает на проницательность своих читателей, о которых, увы, нам ничего неизвестно.

Бродящий монах

сухой пустынный сук:

немного времени побудет в безмолвии

и снова нехотя несётся дальше…[192].

Итак, первый и самый достоверный признак уныния – состояние внутреннее неустойчивости, которое может проявляться по-разному. Нас не устраивает наше местопребывание, ремесло, которому мы учились, или общество старых друзей и знакомых. Невозможно довести до конца начатый труд, дочитать книгу… Едва ты принимаешься за что-нибудь, тут же откладываешь… Причём нередко даже не отдаёшь себе отчёта в происходящем. Всегда находятся веские причины «хотя чуть-чуть изменить».

Сластолюбцу не довольно будет одной жены.

И монаху в унынии недостаточно будет одной келлии[193].

Против помысла, который настойчиво внушает поискать другую келью и переселиться куда-нибудь, поскольку прежнее жилище становится ненавистным из-за сырости, от которой приключаются всевозможные болезни[194].

Неоднократно Евагрий говорит об этом искушении «изменить»[195] хоть что-нибудь, и можно легко понять, почему оно столь хорошо было знакомо анахоретам. Живя из года в год в четырёх стенах своей келлии, пустынник начинает страдать просто оттого, что лишён множества мелких развлечений, которые наполняют собой жизнь человека «в миру»[196], не позволяя ему тем самым увидеть, насколько он тоже бывает подвержен этому непостоянству.

«Сидеть» (в своей келье) – было настолько типичным для монаха, что на Западе в средние века это выражение означало просто «быть монахом».

Физические скитания зримое выражение блуждания помыслов – главное зло, которое наносит страшный вред духовной жизни. Именно поэтому анахорету надлежит «закрепить» тело своё в келлии, а помыслы – в памятовании о Боге. В этом и состоит stabilitas loci, которая занимает столь важное место в духовном учении Венедикта Нурсийского.

В зависимости от обстоятельств унывающий каждый раз находит новые предлоги покинуть своё жилище, и, конечно, доводы пустынника будут существенно отличаться от доводов того, кто живёт в миру. Все они действительно выглядят убедительными и совершенно оправданными, но кажутся таковыми только тому, кто в данный момент сам одержим унынием.

Желая оправдать эту потребность в перемене мест, можно найти и достаточно веские основания: сырость келлии или рассуждение о том, что угождение Господу не зависит от места, и что поклоняться Ему можно везде[197].

Ну кто поспорит? Однако разве не в поиске нерассеянного служения Богу вдали от мирской суеты наш отшельник однажды бежал в пустыню? Впрочем, Евагрий и не возражает, в этом отношении он гораздо снисходительнее, чем многие другие отцы. Мимоходом он указывает и на более серьёзные причины: например, когда келлия кажется слишком легкодоступной и уже не обеспечивает надлежащего уединения. В этом случае, действительно, не следует быть излишне привязанным к этому месту[198], решение и дальше оставаться в ней может оказаться проявлением тщеславия[199].

В случае сомнения лучше испросить совета, как это однажды сделал Палладий, которому уныние доставляло немало бед:

Однажды я шёл к духовному отцу Келлии Макарию Александрийскому, удручённый унынием, и говорю ему: «Отче что мне делать, ибо я осаждаем помыслами, которые мне внушают: ты ничего не делаешь! Уходи прочь!» И авва ответил: «Скажи им, я остаюсь в этих стенах ради Христа!»[200]

Подобные сомнения относительно собственного призвания и смысла аскетического жития мы встретим ещё не раз. Палладий стойко противостоял им в течение некоторого времени. Однако после смерти Евагрия он оставил пустынножительство, так как ввиду состояния его здоровья врачи посоветовали поменять климат (вероятно, он страдал болезнью селезёнки или желудка[201]). Однако затем, в годы его беспокойного епископского служения и изгнания в Египет, он уже никогда не жаловался на слабое здоровье…

Палладий был хорошо знаком с учением Евагрия и знал, что озабоченность состоянием своего физического здоровья нередко происходит именно от уныния:

Против помысла уныния, которое внушает мысль о долгой старости, немощи рук, неспособных уже трудиться, будущем голоде и болезнях, скорбных тяготах бедности, которые могут убить наше тело[202].

Против души, которая по причине телесных недугов уступает под натиском уныния…[203]

Этот страх болезни блестяще описан в «Слове о духовном делании», в главе, посвящённой чревоугодию[204]: желудок, печень, селезёнка, водянка, продолжительные болезни, недостаток необходимых вещей, отсутствие врачей проходят перед внутренним взором анахорета.

Этот страх отчасти оправдан: действительно, в пустыне чаще всего не хватает и самого необходимого. Но для монаха недуг – это удобный случай принести хвалу Богу за все перенесённые мучения, а также научиться с терпением относиться к братьям, которые за ним ухаживают; именно этому стараются воспрепятствовать бесы[205], внушая ему тревогу и предрекая ему в час уныния всевозможные прочие недуги.

Кроме того, Евагрий указывает на связь соматических болезней с недугами души – излюбленная тема современной медицины. В главе Антиррезиса («Опровергатель»), посвящённой печали, – а её связь с унынием хорошо известна[206], – он описывает любопытные психосоматические явления, череду состояний крайней встревоженности, которые могут заинтересовать и современных психиатров. Многое можно сказать о чудовищных кошмарах, явлениях бесов и т. д. Ограничимся лишь упоминанием этих тревожных явлений, связанных с печалью, которые были хорошо известны древним.

Есть и более безобидные симптомы, которые чаще всего не воспринимаются как проявления уныния, по крайней мере, на первый взгляд.

Против бесовского помысла уныния, который ненавидит рукоделие и освоенного нами ремесла и хочет овладеть другим, менее трудным, но более прибыльным и не столь тяжёлым…[207]

Во времена Евагрия соблазну объяснить собственное неблагополучие условиями труда или спецификой своего ремесла поддавались многие; во всяком случае, он не раз говорит об этом[208]. В наши дни такие объяснения не менее редки, и по тем же самым причинам. Древние монахи зарабатывали на жизнь своими руками, большинство занималось плетением корзин и циновок; эта простая и монотонная работа со временем начинала казаться нестерпимо однообразной. Однако эта монотонность их вполне устраивала, поскольку такая работа не только не отвлекала ум от молитвы и размышления, но даже благоприятствовала духовному деланию. Но как только монах впадает в уныние, монотонность становится неприятной и начинает тяготить. Нередко можно наблюдать и обратное: особые условия пустынножительства, которые вначале казались столь привлекательными с их уединённостью, безмолвием, отказом от мирских наслаждений, в определённый момент становятся невыносимыми.