Нельзя в письме сем обсказать и сотой доли мучений моих.

Много горя я узнала в Томске, где в декабре 1740 года меня поместили в монастырь. Здесь под ножницами иеромонаха Моисея мои прекрасные русые волосы упали на пол. Первое время не выпускали меня из кельи, где днем и ночью неотступно дежурил солдат, так что омовение свое я принуждена была совершать при сем свидетеле.

Потом сделали послабление: стали из кельи выпускать всякий день. Монастырское начальство решило, что я должна зарабатывать себе на пропитание. Я стала вместе с другими монашками бродить по городу со свещой и просить на монастырь. Я обычно обращалась к горожанам со следующими словами: «Подайте Христа ради на пропитание нареченной императрице Российской!» Это имело успех. И я всегда приносила в своей суме больше всех и денег, и яиц, и хлебов. Тогда кто-то сообщил в Петербург об этих моих подвигах. Из столицы пришло указание. Ко мне явился караульный обер-офицер Петр Егоров и сообщил, что ему сказано снять с меня обручальное кольцо. Я не давалась. Я сказала, что не отдам ни ему, никому другому этой святыни. Кольцо дано мне высоким женихом моим императором Петром Алексеевичем, и не вам владеть им! Он пытался снять силой. Не вышло. Кольцо не снималось, как ни дергал, чуть палец мне не вывихнул, так старался, бедняга. Я ему сказала: «Руби с перстом!» Тогда он отписал в Петербург, мол, если будет приказ, отрублю кольцо с перстом и пришлю. Да пока еще такой приказ не пришел.

Я знаю, что ваш батюшка и вы с друзьями хотите спасти меня. Мне только бы переехать границу. Отсюда ближе до Китая. А там дорога может быть морем, через Формозу и Черную Арапию… Свершил же подобное бегство бывший узник здешнего мужского Алексеевского монастыря. Мне показывали келью, в коей ночевал и дневал крестник императора Петра Первого Абрам Петрович Ганнибал. Бомбардир-поручик. Он сумел с дороги сбежать, потом и поселился в городе Пернове в Эстляндии. И если вы поможете и мне сбежать, то знайте, что я в долгу не останусь. Клянусь в том Господом Богом. Передаю письмо сие с верным человеком.

Екатерина. Императрица Российская».

Здоровяк закончил читать письмо и спросил Девильнева:

– Ну, французик, будешь ли ты все рассказывать и потом пить чудесную свежую воду или же желаешь подохнуть мучительной смертью?

– Но я не только не был в заговоре, я вообще никогда не слышал о Екатерине Долгоруковой, я вскоре после приезда в Москву отбыл в имение Пьера Жевахова Ибряшкино. Там мы только пили вино и любовались природой. Занимались живописью, стихами. Я готов поклясться на Библии, что это так. И Пьер, и я учились вместе в Сорбонне, нас связывает студенческая дружба, и ничего больше.

– Катька пишет про друзей Жевахова. А ты – друг. Значит, соучастник. А это ведь твои пергаменты, где не по-латыни писано, и не по-французски, а непонятными тайными знаками? Разве же это не план заговора?

– Это писал мой предок Арно де Виланов в 1300 году. Это записи алхимических опытов и философские трактаты. Это моя память о нём и единственное мое богатство.

– Золото будешь делать?

– Может, и золото, но нужны еще годы опытов, чтобы найти верный способ. И не в этом дело. Алхимики своими опытами открыли немало новых веществ и многое узнали о свойствах металлов.

– Ладно. Ты лучше скажи, где вы с Жеваховым спрятали зловредную книжку «Московские письма»? Молчишь? На дыбе небось заговоришь! Где записка от Сеньки Нарышкина, которую ты должен передать цесаревне Елисавете?

– Помилуйте! У меня нет никакой записки. Господин Нарышкин мне ничего не передавал!

– Ты еще скажешь, что ты с ним незнаком? С этим бывшим женишком Елисаветы, который хотел сделать государственный переворот, а теперь прячется от справедливого возмездия в Париже!

– Он тоже учился в Сорбонне, как и мой друг, князь Жевахов. Понятно, что нам случалось встречаться с месье Нарышкиным на студенческих пирушках. Но там речь шла о делах амурных, кто с кем побывал в алькове. Друзьями мы с ним никогда не были, и даже рядом за столом не сиживали. И – никаких секретов и записок!

– Сейчас тебя уведут, чтобы ты еще подумал. Я скажу, чтобы тебе давали одну лишь особенно соленую селедку. Захочешь все рассказать, скажи охранникам.

Томаса вернули в каменный мешок. Потянулись ужасные дни. Селедку он не мог есть, а кроме нее приносили лишь малый кусочек хлеба. Воду ему давать было запрещено. Правда, был один сердобольный дежурный, Калистрат Калистратович Захаров, который тайком давал Томасу напиться. Он был родом из старообрядцев и не любил ту власть, которой служил. И давая Томасу запрещенную воду, он как бы отчасти мстил немилой его душе власти. Но караульный этот дежурил через два дня на третий. Томас чувствовал, что приближается к смерти.

Раз в неделю выводили во двор на прогулку. Некоторые арестанты были в полосатых одеждах. Томас был в ночном халате, в котором его забрали в жеваховском доме, и в ночном колпаке, который свисал на одну сторону и придавал Томасу смешной и жалкий вид. Во время прогулки Томас нередко наклонялся, в надежде зачерпнуть ладонью хотя бы грязи из лужи, он надеялся, что во рту будет хоть какая-то влага. Часовой в таких случаях покрикивал:

– А ну стой! Чего еще удумал?

В келье Томас стал думать о странностях всего случившегося. Зачем он поехал в чужую страну? Похоже, тут и своих не щадят, и уж тем более – иностранцев.

Томас закрыл глаза – и перед ним всплыла Палашка, такая, какой он увидел её во время сеанса живописи в Ибряшкине. Она была обнажена, и груди её, с оранжевыми полукружиями сосков, вздрагивали от страха и напряжения.

В камере стемнело, но вдруг в углу её зажегся крохотный огонек. Томас изумился. В углу стоял гномик в красном колпаке и с факелом в руке. Факел горел ровно, как маленькое солнышко. Карлик заговорил хриплым тоненьким голоском:

– Я простыл по пути в Россию. Снега, снега! Но я не мог не прийти тебе на помощь. Я служил твоему деду, я служу и тебе. Я знаю, ты полюбил. И ты прав. В любви первоначальная космическая сила сливает все элементы мира! Красный цвет – востока, оттуда приходит заря. Красное – красивое. И ты прибыл на восток. Не тужи…

Томас проснулся, оттого что дверь каморки отворилась, зашел солдат, сказал:

– Айда, тебя требуют!

И его опять привели к тому же человеку, имени которого он не знал, но который снимал с него допросы. Лобастый ему приветливо улыбнулся:

– Ну вот, друг мой, теперь тебе и попить можно. Но только чуть. Сначала только оросить гортань. И не водой. Молочка вот полстакана выпей. Больше-то нельзя. Тут уже такие случаи бывали. Жрет, жрет бедолага одну соленую селедку, потом сразу напьется и умирает. Ну а мне в твоей смерти резона нет. Ты же говорил, что хотел побыть на российской службе? Вот мы тебе такую службу и дадим. Так что вот, попей молочка, но потихоньку, малыми глоточками.

Томас, дивясь происшедшей перемене в судьбе, стал пить молоко. Как жаль, что только полстакана. Но во рту и в горле всё отмякло, ему стало лучше.

– Могу я узнать, что за службу мне предлагают?

– Можешь. Будешь служить в канцелярии розыскных дел.

– Но я к этому вряд ли готов.

– Любой грамотный человек это может. А ты университетский курс прошел. Так что тебе и карты в руки. Не в учителя же тебе идти? У нас мучают школяров обычно бывшие парижские пирожники и сапожники, а ты все же кавалер старинного рода. Да в нашей службе получше узнаешь страну и народ её.

– Но я более склонен к литературным и философским опытам. Да еще алхимией желал бы заняться.

– У нас тут ты не один такой, почти каждый наш сыщик сочиняет, если не стихи, то прозу. А иные – такие философы, что и древним грекам стало бы завидно. Борьба со злом требует и ума, и сердца.

– Но что же с моим другом Пьером Жеваховым?

– Он отпущен.

– Значит, он не имел отношения к письму Долгоруковой?

– Ну это теперь тебя не должно заботить!

– Как же так?

– Очень просто. Пока вы сидели, произошло немало событий. Умерла императрица Анна Иоанновна. О! Из Петербурга приходили странные вести. В окнах дворца стали лопаться стекла. А потом императрица ночью встретила в зале самое себя. Крикнула стражу. Хотели арестовать дерзкую особу, устроившую недостойный маскарад. Но это был не маскарад, а призрак, и он растаял в воздухе.