Когда пишешь о своих близких, то перо становится тяжелее лопаты и лома, потому что от любви к ним сердце начинает биться чаще. Но было бы несправедливым не написать о тёте Мине, о той, которая столько сделала для нашего братства, которая все свои силы отдала монастырю и свою любимую дочь Анну посвятила служению монахам.

Якобина Малатста родилась в 1890-х годах в селе Нуса на Паросе от Михаила Фрнко и его жены Стаматы, которая была родом с Крита. Отец капитана Михаила, которого звали Франциск и от которого тот научился благочестию, был родом из Эноса, города на берегу Геллеспонта неподалёку от Константинополя, этого великого оплота Православия, а Гаруфальй, его мать, происходила из известного малоазийского города Айвали, хотя и родилась на Паросе. Михаил хорошо знал порядок праздников и особенно дни, в которые нельзя было работать, а также даты постов и сплошных седмиц. Кончина его совпала с датой, в которую святые мученики Севастийские спасли его детей и корабль от верной гибели.

Бабушка Стамата, которую современники называли святой Стаматой, выросла в селе Камрэс на Паросе, напротив монастыря Лонговарда, и была воспитана словами и примером преподобных старцев. Воспринятое ею она сохранила до самой смерти. Утром в день её смерти дочь спросила у неё:

– Хочешь, мама, я принесу тебе молока?

А та спрашивает в ответ:

– Доченька, а какой сегодня день?

Та отвечает:

– Пятница.

А бабушка ей:

– Да ещё и Успенский пост. Знаешь, доченька, такого греха я во всю свою жизнь не совершала. Свари-ка лучше кофе.

В четыре часа пополудни она отошла ко Господу, так ни разу и не нарушив поста.

Госпожа Якобина, имя которой в произношении соседей превратилось в Мину, была воспитана благочестивыми родителями и, что было естественным, следовала своим святым семейным традициям. Также и муж её, Манолис Малатестас, происходил из религиозной семьи: его братья до самой своей смерти служили монастырю Лонговарда[17] в его имении на острове Сирос. Таким образом, госпожа Мина была «нагружена» святыми преданиями и от родителей, и от своего мужа.

Она жила жизнью Церкви, и поэтому её домашняя церковь всегда была живой. Когда я с ней познакомился, ей было около шестидесяти лет; по утрам она читала утреню, а по вечерам повечерие, и более сорока лет молилась по чёткам. Она читала Акафист[18], любила петь молебные каноны Богородице и святым, делая это с таким вниманием, как будто ей предстояло дать об этом отчёт Самому Богу. Она при каждой возможности ходила в церковь и жила по-монашески. На Паросе духовником у неё был отец Филофей Зервакос[19], а в Афинах – покойный отец Иероним, живший на Вознесенском подворье монастыря Симонопетра. Как и весь род Франко, она предпочитала старый стиль, но без крайностей[20]. Например, когда она была с нами в новостильных монастырях Миртии и Пруса, то без всякого страха за своё спасение жила со всеми по новому стилю.

Она неохотно выходила из своего дома и не приближалась к чужим дверям, что для женщины было подвигом. Она, как и её мать, казалась монахиней. Она очень любила монашескую жизнь и удивлялась ей, но по моей невнимательности так и не была пострижена в монашество, которого так желала. Она была хорошей послушницей с беспредельной преданностью. Ей ничего не было нужно, кроме моего позволения служить нам. Из её уст не было слышно «хочу», и, что ещё важнее, у неё не было обычной женской философии: «Я слышала, мне сказали, я видела, я себе представила и вот, рассказываю». Ей можно было довериться и поделиться своим горем. Она не вмешивалась в чужие дела и во всём оказывала послушание – основную обязанность монаха, добродетель, угодную Христу.

В те годы одна смиренная монахиня прислуживала сварливому и вспыльчивому пожилому монаху, который часто выгонял её из небольшого монастыря Живоносного Источника. В таких случаях она приходила к тёте, которая, ни одним словом не осуждая монаха, принимала её, помогала нести крест и, пока монах снова не звал её обратно в монастырь, наставляла евангельским словом: «Не говори ничего худого о старце, потому что он служит божественному жертвеннику и носит ключ от рая и для меня, и для тебя».

Три больших креста пришлось мне принять в начале моего монашеского пути, тяжесть которых могла перевернуть всю мою жизнь и могла сказаться на моей братии. Тётя стояла возле нас, как нерушимая башня, помогая нам неуклонно следовать монашеским путём.

Первым серьёзным и до сих пор не окончившимся искушением стал сахарный диабет – проклятая болезнь, которая и сейчас не даёт жить не только мне, но и тем, кто меня окружает. Тётя стала для меня матерью и даже больше, чем мать. Когда моя мама умирала, то, словно предвидя мои будущие трудности, попросила тётю присматривать за мною. Тётя Мина ободряла меня не только нравственно, говоря вещи, в которые сама, может быть, и не верила (что диабетик может оказаться полезным для других людей), но и материально поддерживала меня, нищего монаха. Еду всегда готовила она. Как прилежная домохозяйка (каковой она и являлась), она всё готовила очень старательно, чтобы доставить мне удовольствие. Хозяйство её было таким большим, что она буквально заваливала стол различными яствами. Всё её служение было проникнуто бесконечной любовью и тактом, так что для всех она была одновременно и мамой, и достопочтенной хозяйкой. Она была очень жертвенным человеком. Живя у нас в Миртийском монастыре, она ожидала полудня, когда у нас было немного времени для отдыха, и тайком выходила на поля собирать для меня травы[21], чтобы я не бранил её за то, что она, вопреки запрету врачей, наклоняется.

Вторым искушением стало моё удаление со святого острова Патмос – места моего пострига и земли моих отцов. Суровость и грубость монахинь, моих сестёр во Христе, подвергли мою душу страшному испытанию: я испытал жестокое гонение от тех, кого считал образцом монашеской жизни. Где было остановиться мне, нищему и молодому монаху, вместе с моими братьями? Повсюду одно презрение. На острове я видел лишь спины отвернувшихся от нас людей и ни одного лица. За короткое время для всех я стал чужим, никто не хотел знаться со мною, кроме одного лишь диавола, который продолжал вести против меня войну. Игумен Феодорит, якобы желая помочь нам остаться на острове, поднял о нас вопрос на духовном соборе монастыря. Глава собора поднялся со своего места с заявлением, что если тот ещё раз заговорит об этом, то он покинет собрание (впоследствии нелицеприятный Судия воздал ему за это). Так, отовсюду гонимые, пришли мы к тёте Мине. Свой дом она сделала нашим, чтобы мы не оказались на улице. Довольно долго мы жили и переезжали на её средства. Она не дала нам впасть в отчаяние и другие смертоносные крайности.

Третьим искушением стало гонение, воздвигнутое на нас Феоклитом, митрополитом Этолоакарнании[22]. Прибежищем для нас снова стала тётя Мина. Она всегда была для нас утешением в гонениях, а её доброе слово – лекарством для души. Она никого не осуждала, не искала виноватых, советовала держаться святого терпения и прощения как величайших добродетелей, которыми отличались святые.

Она последовала за нами до Пруса и оставалась рядом даже в самые суровые зимы. Ради нас она в летние месяцы жертвовала своим любимым Паросом, чтобы помогать в приёме многочисленных паломников. Для многих монахов она была помощницей в подвигах. Она принимала у себя юношей и девушек, у которых были трудности с родителями из-за желания принять монашество. Никогда не была она праздной, руки её всегда были чем-то заняты, чтобы помочь пострадавшему от равнодушия монастырских властей.