– Мы в парную, – сказала Катя и кивнула подруге, – пошли.

Придерживая полотенца, девушки поднялись. Бугай Григорий Тимофеевич проявил прыткость. Прицелился к обтянутому полотенцем Катиному задку, занес пятерню. Та хотела было увернуться, да не успела. Шлепок получился хлестким, с оттяжкой.

– Э-ээх! – проревел лысеющий бугай.

Катюха только ойкнула.

– Прибьете так когда-нибудь!

– Не прибью. Такого кадра лишиться! – Когда дверь за девушками закрылась, он сказал: – Катюха у нас самая целеустремленная. Наше светлое настоящее.

– А как же будущее?

– А будущее – оно подрастает, Дмитрий Павлович, – засмеялся Жадов. – На то оно и будущее!

С Толиком Панченко они встретились случайно – у дверей кинотеатра, в обед. Столкнулись нос к носу. Оба покупали билеты на вечерний сеанс.

– Кого я вижу! – с вызовом выпалил Панченко. – Сам Дмитрий Савинов, комсомольский вожак!

Многие посмотрели в их сторону.

– Здорово, педагог.

– От фарцы до значка ВЛКСМ оказалось два шага? – с вызовом бросил Панченко, когда они выходили из кинотеатра.

– Чего уж там – один шаг.

– Что и говорить, дорогу ты выбираешь осмотрительно. Никогда не думал, что умеешь вот так!

Савинова злил тон старого приятеля.

– Я всегда таким был – осмотрительным.

– А я когда-то думал – другим.

– Мало ли что ты думал, – холодно отрезал Савинов.

– Вот именно – мало ли, – разговаривая, Панченко убежденно кивал, точно открывал для себя ранее неведомую аксиому. – Мишка Ковалев когда узнал, не поверил.

– Для Мишки я могу расписку написать. Хочешь?

– Ты своим коллегам расписки пиши.

– Непременно. Они это любят.

– Тем более.

– Думаешь, я такой идейный, да? – понизив голос, спросил Савинов.

– Как раз этого я и не думаю.

– И правильно делаешь. Не люблю я своих коллег так же, как и раньше не любил. И как ты их не любишь.

– Ты меня с собой не путай, – зло огрызнулся Толик.

– Да не злись ты! Это не моя жизнь. Ненавижу я их стеклянные зенки. Как и все остальное. Тут – спектакль…

– Жаль, диктофона нету, – перебил его Панченко.

– Если я поступил так, – пропустив выпад товарища мимо ушей, продолжал Савинов, – значит, так нужно. Можешь поверить на слово. Толик, ты же знаешь, я – другой…

– А вот не знаю я! – хлопнул себя по ляжкам Толик. – Не знаю, Дмитрий, как вас там по отчеству? – Павлович!

– Не знаешь – твое дело, – спокойно ответил Савинов.

– Точно, мое.

– Значит, поговорили?

– Поговорили. – Толик нервно завертел головой. – Тебе в какую сторону, комсюк?

– Налево, придурок, – ответил Савинов.

– А мне направо.

Прощаясь, они не смотрели в глаза друг другу.

– Я хожу в художественную школу, – раздеваясь, с порога сказал он матери. – Вечернюю школу. Это в двух остановках отсюда.

– Давно?

– Уже недели две.

– И мне ничего не сказал?

– Как-то забыл.

– Странно…

Еще час назад он сидел за мольбертом. Дмитрий Савинов разглядывал два натюрморта. Тот, что был на его ватмане, и другой – на подиуме, укрытом драпировкой. Очень они разнились. Ему так хотелось передать объем кринки, все ее изгибы, яркие блики. И гипсовую голову Артемиды – изысканные черты, всю нежность мягких тонов. Но блеклым выходил его рисунок. Каким-то плоским, нелепым. А ведь он знал, каким могло быть изображение, коснись белого листа рука художника!

И еще – сверлил его со спины взгляд педагога, невысокого бородатого мужичка в старом пиджаке и мешковатых брюках. Так хотелось отправить его погулять – подальше, только бы не дышал в затылок!

– Ну и правильно, – одобрила мать. – Тебе всегда нравилось рисовать. Главное, это удовольствие, чтобы для души, – убежденно заключила она. – Ты же не собираешься быть профессиональным художником, правда?

Савинов промолчал. Да, он пошел в художественную школу. Вечернюю. Он не просто хотел испытать себя еще раз – это был вызов. Вызов судьбе. Стал бы он завидовать меценату Игнатьеву и мальчишке-художнику, если бы в его руке карандаш или кисть превратились в волшебную палочку? Да нет, конечно! Когда-то – в другой, первой жизни – он уже пробовал рисовать. С терпением, прилежностью. Записался в студию для таких же, как он, «переростков». (Это было между первой и второй его женитьбой.) Купил старенький этюдник. Даже отрастил бородку. Спасательный круг! Все закончилось тем, что месяца через два, после праздничного застолья, он переспал с молоденькой педагогиней, выпускницей художественного училища, так и норовившей упасть в объятия своего, куда более зрелого ученика. В постели, еще не протрезвевшая после портюшка и любовных утех, она ему и сказала: «Димулечка, я, конечно, могу поправить все твои работы. Заслужил. Только тебе от этого будет легче?». В студию он не вернулся, на звонки педагогини не отвечал. Обиделся. На всю жизнь.

И вот теперь, облачившись в латы, сев на боевого коня, опустив забрало и выставив вперед копье, он желал сразиться еще раз. Разве не могло теперь все измениться? Если земной шар завертелся в другую сторону, почему он не может научиться рисовать? Может быть, как Иноков. Или даже лучше? Ему дано было пересечь океан времени и пространства! Такое не под силу простому человеку. Пусть попробует сопливый мальчишка повторить его прыжок. Кишка тонка! А вот ему, Дмитрию Савинову, оказалось по силам. Так что он после этого не избранный? Разве могут с ним сравниться другие – многие, может быть, миллионы? Которые и судьбы-то своей не знают! Главное – желание, говорил Принц, а желание было. Еще какое! И с каждым днем оно становилось сильнее. Так отчего же кисти в его руке не стать божественным лучом? Зачем ему, спрашивается, нужен талант Инокова, когда он сам достоин большего? Не нужен ему Иноков! Забудет он про него. Он и сам может возить кистью по холсту, и на его картине будут цвести подсолнухи, а над ярким полем – кружить ангелы! Почему же ему не попробовать, не испытать счастья? Уверенность пришла к нему не сразу, но крепко засела в его сердце: упавший с неба, пролетевший сотни тысяч километров и поломавший пару ребер, руку, да разбивший бровь способен на большее, чем торговать чужим талантом!

Оглядев небольшой зал с полусонными коллегами, Кузин выдохнул:

– А теперь, товарищи, поздравим Дмитрия Павловича Савинова с новой должностью. А именно – с должностью третьего секретаря Ленинского райкома комсомола. Он честно заслужил это звание. Дмитрий Павлович, прошу вас.

Поправив галстук, Савинов встал со своего места. Сейчас он произнесет речь – на радость Кузину и его коллегам. Хорошая выйдет речь, содержательная. Хоть и немного будет в ней здравого смысла. Зато перспектива, его, Дмитрия Павловича Савинова, личная, будет.

И еще какая…

Одно только лицо ему было неприятно в этом зале, неприятно и враждебно. Физиономия Николая Шебуева – отпетого наглеца, самого близкого друга и бессменного зама Кузина. Кажется, Шебуев чувствовал, что его младший коллега Дмитрий Савинов не так прост, как хотелось бы, и метит куда выше, чем это может показаться на первый взгляд.

Натурщица – обнаженная девушка, была очень хороша собой. Нежная, с распущенными каштановыми волосами, золотисто-матовой кожей в электрическом свете. С широким кустиком волос между ног. Савинов знал: с ней можно было познакомиться, пригласить ее в ресторан, угостить вином, даже соблазнить. Все это получилось бы у него очень легко.

Но нарисовать…

Его карандаш боялся коснуться планшета, и преодолеть этот страх было почти невозможно. Потому что он уже знал: не выйдет. И он будет свидетелем своего унижения…

И это же знал педагог – замухрыга в мешковатых штанах и кошмарном пиджаке, в котором он, кажется, родился и в котором его непременно похоронят.