И чем чаще стучит оно в голову и сердце, тем быстрее следует ожидать продолжения. Возможно, финала, который неизбежен. Разница заключается во времени. А время – категория вялая или стремительная, в зависимости от настроения человека, потому как им же изобретена.

Стало быть – в масштабах – значения тоже не имеет.

Пережитое, осознанное дало мне право больше не бояться смерти как таковой, ведь от наших желаний ничего не зависит, всё находится в руках тех, кто нас ведёт.

Когда молодые люди рассуждают о смерти, бравируя презрением к ней, они толком не соображают, о чём говорят. В их арсенале только мальчишеская пылкость и полное отсутствие жизненного опыта. Мол, жизнь – ничто.

Жизнь – всё! Но, однако же, есть вещи и подороже…

Противостояние с неведомым врагом реанимировало во мне мужскую, бойцовскую сущность и подстегнуло к обретению уверенности, что жизнь – не самое дорогое, честь дороже. Она и есть – твои убеждения, ответственность, звание человека.

Ты сдашься, а после этого рухнет мир. Каково?

Авторы глобальных изменений географии и психики на постсоветском пространстве способствовали формированию современного примата в массовом количестве, способного ради собственной корысти на всё. А уж слово «честь» – забудьте!

Люди, настоящие люди, всегда были, есть и будут.

Но мало их, очень они горды, самолюбивы, непреклонны, а, значит, разрозненны.

5

Вадим Штерн – один из немногих уцелевших друзей, мастер на все руки и великолепный поэт, принципиально не желающий издавать «за деньги» своих книжек, презирающий все современные журналы, особенно «гонтаревскую «Ниву», некоторые мои стихи уважал. Это было особенно лестно, потому что редко случалось.

Я ему постоянно талдычил об успехах на поэтическом олимпе, приносил свежие публикации, а он всё воспринимал как некую забаву расхрабрившегося юноши.

Вадим умел играть словами, но они были для него всего лишь игрой. В стихах иногда такое закручивал!.. Но истинного их значения, казалось мне иногда, и настоящей цены не знал. Отсюда – неуверенность, спрятанная под маской циника, нежелание издаваться, которое прикрывало боязнь нелицеприятных оценок читателей. Именно боязнь. Он-то больше всего подходил под моё определение «духовного провинциализма», но сказать ему об этом я не решался.

Однажды, будучи у него и рассказывая о чём-то, я невольно увлёкся и выдал несколько эпизодов, как бы из новой повести.

Он отреагировал немедленно.

– Наконец-то! Слушай, стариканище, а я всё ждал, когда ты начнёшь говорить.

– О чём? О новых задумках?

– Мне твои новые задумки всегда интересны, – ответил Вадим. – Но подозреваю, что это – не из их разряда.

Он внимательно поглядел на меня поверх очков и добавил.

– Про тебя здесь ходят очень разные слухи.

– С каких пор?

– Во-первых, они, с момента твоего приезда в столицу, и не прекращались. Во-вторых, слухи эти – один чуднее другого. Так что отличить вымысел от правды довольно-таки трудно. Поэтому я и хотел поговорить с тобой на эту тему.

Заметив мой недоверчивый взгляд, переспросил.

– Ты что, мне не веришь?

– Вад, да что ты! – воскликнул я. – Верю, потому что и я и все знают, что ты никогда не лжёшь. Я лишь удивлен, чему обязан таким вниманием к моей персоне.

– Говорить стали сразу после твоего отъезда, или, точнее говоря, бегства в Москву.

– Бегства?

– Конечно, ты ведь, в сущности, выкрал свой аттестат.

– Не отдавали, – ответил я угрюмо. – А я не хотел упустить шанс.

Вадим невозмутимо продолжил.

– В стенах провинциального института возрос человек, который сумел пройти творческий конкурс в святая-святых для любого начинающего литератора. Возрос готовый писатель. Вот тебе и первый повод для легенды.

Он приподнял фужер с шампанским (пил только «Советское» шампанское, от которого меня мутило), посмотрел на свет и сделал глоток.

– Потом ты поселился в Молдавии. Немного пожил, украл красивую девчонку и увёз её сюда в Казахстан.

– Господи! Бред какой, – вырвалось у меня. – Вадя, в самом деле, на моей шикарной молдавской свадьбе всё село гуляло. И никакого воровства.

– Это ладно, – сказал Вадим. – Это не самое главное. В восемьдесят девятом году ты погиб в автокатастрофе…

Опять о моей гибели! Порой мне даже начинало казаться, что я в самом деле погиб, а теперь только доживаю во снах.

– Мы с ребятами тебя помянули, но явился Новосёлов и заявил, что ты жив. Мы налили ему, и выпили ещё – за твою долгую жизнь.

Вадим горько добавил.

– Хорошо, что ты Юру в то время не видел!

– Кое-что слышал, – ответил я. – Да и видел чаще, чем вас. Он приезжал ко мне. Так что, Вад, я в курсе дел. Зато теперь он в полном порядке.

– Да, – ответил Вадим, – в порядке. Но он ли это? Вот в чём вопрос. Он стал совсем другим. И дело даже не в том, что протестантом…

– Все мы меняемся с годами. Юра всегда был сторонником протеста.

– Верно… Что-то я нить рассуждений потерял, – спохватился друг. – О чем говорилось? Ах, да, о тебе. Были разговоры о твоем участии в приднестровских событиях девяноста второго. Ты ввязался в эту совсем не нужную схватку и погиб в бою где-то под Дубоссарами.

– Ну, ерунда же, в конце концов! – не утерпел я. – Или тебе это нравится?

– Ты хотел услышать, я тебе рассказываю, – ответил Вадим. – Но последняя твоя гибель или, если угодно, превращение относится к событиям, которые и событиями не назовёшь: никто ничего не видел, но все знают. И знают такое!..

– Сие откуда ведомо?

– Из среды экстрасенсов, старче, от них, треклятых… У меня там есть пара хороших знакомых.

Он встал с кресла, подошел к компьютерному столу, подвигал «мышкой» и включил любимый рок.

– Слушай, старик, – спросил он, глядя в монитор, – что он вообще такое этот ваш горняцкий городок? Город мистический?

– Да, понимаешь, – начал было я отвечать, но Вадим не слушал.

– Что всё это значит, по большому счету? Мистика? – гневно продолжал он. – Чёрт возьми меня совсем! Мистичней всего в нашей жизни то, что земная атмосфера давит нам на плечи с ужасной силой, а мы живем и даже иногда улыбаемся. Старый, мне кажется, вся твоя жизнь, вся твоя судьба поэта – сплошная мистика.

– Вадя, Вадя! – сказал я горестно. Ты еще не всё знаешь… Не так давно я открыл газету «Литературная Россия» за июль месяц и наткнулся на статью старосты нашего курса Серёги Казначеева, она называется «Курсив наш». Это было у нас на курсе крылатой фразой, её автор – человек, с которым мы прожили в одной комнате весь первый курс – Коля Ерёмичев. Я обрадовался… Про многих ребят рассказывает Казначеев, но, что поразило более всего, мне он пожелал «…царствия небесного». Вот так! Вот тебе и мистика. А Санька Силуянов – друг детства, звонил недавно из Благовещенска моей маме и выражал соболезнование по поводу моей «преждевременной»… Старуху чуть удар не хватил. Откуда он мог взять факт моей гибели? Мистика… Какая мистика? Впечатление такое, что меня периодически хоронят с каким-то не понятным упорством.

– То, что ты говоришь, вполне уместно, но ничего не объясняет. Вся твоя судьба – мистика, хождение в неизведанное.

Чуть помолчал и добавил.

– И история собственной гибели, которую ты сам пишешь.

Я не пытался разубедить старого друга, не стал ему разъяснять истинных причин, я им дорожил. А рассказать, значит, впутать.

6

Жизнь в столице периодически преподносила мне некие сюрпризы, которые я, конечно, принимал, куда было деваться, но с определенной долей опаски. Назвать их «ясновидением» – самонадеянно, но всплески предчувствий в сознании происходить стали.

Дома или на работе, более чем за десять минут, догадывался, кто придёт и зачем.

Идя по улице, ясно представлял, кого встречу и о чём пойдёт разговор.

Наконец, я стал резко различать «живозапах» людей. Воспользуюсь этим термином великого фантаста Сергея Павлова, но точнее не обозначишь: живой запах человека сшибал в голову. Мутило. Но сквозь его тошнотворную пелену проскальзывали категории: друг, враг, ни то, ни другое…