Исключительно благоприятным для учебы и жизни курсантов и постоянного состава училища было расположение училища. На самом краю города, в сосновом бору. Рядом на краю приокской поймы размешался учебный аэродром училища, недалеко большой стадион. Тут же, в двухстах — трехстах метрах от основных корпусов училища (учебные корпуса, казармы курсантов, административные здания) летом разбивался палаточный лагерь, в который перебирались курсанты на летние месяцы. Невдалеке, на припойменном озере оборудовалась купальня, где проводились занятия по плаванию. Рядом с казармами курсантов располагался спортивный гимнастический городок, на котором в весенне-летне-осенний период года устанавливались турники и брусья. Зимой прямо у крыльца казармы становились на лыжи и можно было двигаться в лес, через пойму на берега Оки. Не было лишь своей бани, приходилось ходить в городскую. В зиму 1947 — 1948 годов мы, показав сравнительно неплохие результаты в лыжном кроссе, организовали небольшую команду и по вечерам до самого отбоя много ходили на лыжах по окрестностям, по берегам Оки.
На стадионе в различные праздники устраивались спортивные состязания и массовые гулянья. Подразделения училища часто участвовали там в различных военизированных представлениях, заканчивавшихся прохождением роты курсантов перед трибунами с винтовками в положении «на руку».
На учебном аэродроме от весны до осени выстраивались все учебные самолеты того времени: Як-3, Ла-5, Ил-2, Пе-2 Ту-2, на которых с курсантами проводились практические занятия. Через год учебы мы уже чувствовали себя знатоками оборудования всех этих самолетов: всего приборного оборудования, электроагрегатов, радиооборудования и всего другого оборудования, находящегося в ведении нашей специальности. По вводным преподавателей быстро находили тот или иной элемент приборов, электро и радиооборудования конкретного самолета. Со знанием дела залезали в кабины самолетов, под капоты моторов, заглядывали в различные лючки под крыльями, на хвостовом оперении, проверяли состояние датчиков и указателей различных приборов. С интересом включали и настраивали на приводные станции самолетные радиополукомпасы. (Тогда на всех наших самолетах стояли только радиополукомпасы и радиополукомпасы-отметчики пролета приводных радиомаяков. Радиокомпасы появились позднее). Приводные радиостанции вместе со своей опознавательной морзянкой (две буквы, передаваемые азбукой Морзе в виде коротких и длинных гудков) непрерывно транслировали и популярные лирические мелодии. Их можно было часами слушать, сидя в кабине самолета, но надо было уступать место следующему курсанту.
Весной 1948 года подал я рапорт и добился разрешения сдавать экстерном экзамен в городской средней школе на аттестат зрелости — только что введенный в стране основной документ о среднем школьном образовании. Разрешение мне было дано, но сдавать те экзамены я должен был без отрыва от основного учебного процесса авиаучилища. Позанимавшись по вечерам в городской библиотеке в течение месяца успешно сдал экстерном все экзамены вместе с основными учениками школы и получил незадолго до окончания авиатехнического училища еще и аттестат зрелости, единственный тогда документ, дающий право на поступление в ВУЗ.
ВЫПУСК
Во второй половине июля 1948 года начались для нашей курсантской роты государственные выпускные экзамены. За общетехнические и специальные предметы спокоен, полная уверенность в своих знаниях. После того, как сам сдал все эти предметы, получив все пятерки, пересдавал за кого-то физические основы электротехники. Экзамен по физической подготовке также не пугает. Все возможные экзаменационные упражнения на перекладине, на брусьях, прыжок через коня давно выполняю уверенно, кроссы бегаю с отличными результатами. Опасаться приходится лишь за экзамены по стрелковой подготовке и общеармейским уставам.
В состав госкомиссии по этим предметам входят отъявленные строевики из других училищ ВВС. На стрельбе тоже легко промахнуться от волнения. Но все обошлось благополучно. На всех этих экзаменах получил только пятерки. В приподнятом настроении ждем. Воспользовавшись свободным временем, обратился в санчасть училища с просьбой проверить обстоятельно мой организм. Еще в конце 1947 года почувствовал какую-то ненормальность с пищеварением. Сдал все анализы, в том числе и анализ желудочного сока. И меня ошарашивают: хронический анацидный гастрит с нулевой кислотностью. Этого еще не хватало. Перед этим уже размечтался — попаду в испытательный институт, освоюсь и сделаю попытку перейти на летную работу А тут такой сюрприз, да еще — хронический. В двадцать три-то года. Приуныл совсем. Стало ясно, что это — результат беспорядочного питания с самого начала войны, длительные пребывания на сухом пайке, одностороннее обильное фронтовое питание ненормальный режим питания в течение «охотничьего» года под Фалькенбургом, все это, наконец, и сказалось. Врач посоветовал достать путевку и ехать в санаторий Ессентуки. Съездил в Москву, в какую-то курорную контору, разузнал обстановку с путевками. Путевку на ближайшее время, то есть на конец августа, на сентябрь достать невозможно, а вот курсовку купить можно.
Последовал совету, путешествия отложил, поехал после выпуска из училища по курсовке в Ессентуки. И потом еще подряд несколько лет ездил туда. В конце концов разобрался сам в своем недуге, твердо уяснил режим питания для своего организма и в конце концов забыл совсем про свой гастрит. Очень помогла в этом одна опытная медсестра в Ессентуках, посоветовавшая мне брать анализ желудочного сока не через полчаса после приема пробного завтрака, как общепринято, а через более поздний срок. Такой анализ и попросил врача назначить мне. Результат анализа оказался совсем иным, чем ранее. Кислотность спустя два часа после пробного завтрака оказалась почти нормальной. Но это случится спустя года через два.
Тогда же в ожидании приказа о выпуске из училища и присвоения нам офицерских званий расслабляемся при свободном режиме дня, разгуливаем по городу, без увольнительных, никто нам это не запрещает, хотя никто и не разрешает официально. Такая уж сложилась традиция. Тут меня и подловили мои строевые командиры. Зачем-то я потребовался им, и когда меня нашли и командир роты задал вопрос — где я был?, я откровенно ответил, что пребывал в самоволке. Такой ответ не понравился моему ротному, и он влепил мне трое суток ареста с содержанием на гауптвахте. Ведь хорошо знал, что почти все выпускники в те дни свободно разгуливали, кому где вздувается, и все же не постеснялся испортить мне предвыпускное настроение.
Так я, один единственный из всей роты, отсидел три дня на гауптвахте перед торжественным выпуском из серпуховского авиатехнического училища.
Этот инцидент оставил у меня неприятный осадок. Взаимоотношения со взводным и новым ротным, он у нас появился незадолго до выпуска, у меня сложились неприязненные. Взводного лейтенанта я не мог уважать уже потому, что на фронте он не был, всю войну прооколачивался в тылу, ротному не нравился мой независимый характер. Позднее мелькнула мысль: неужели той гауптвахтой мои строевые командиры хотели испортить мне свидетельство об окончании училища с отличием? В нем же после заголовка следовали слова: «При отличной дисциплине...» А тут вдруг возникает отличник, попавший на гауптвахту при выпуске. Что с ним делать?
Не знаю, докладывали ли мои командиры обо мне начальству — никаких неприятных последствий после гауптвахты для меня не было. Никто в оставшиеся дни не вспоминал об этом. В отличие от преподавательского состава и командования училища об этих командирах у меня осталось не очень благоприятное впечатление. Сухие, малообразованные, малокультурные люди. Весь срок обучения они старались поменьше отпускать нас в увольнения, боялись, как бы кто не попался патрулям с какими-нибудь нарушениями дисциплины, боялись, как следствия этого, претензии со стороны вышестоящего командования к ним.
Их принцип — меньше увольнений — меньше нарушений. Совершенно не считались с тем, что большинство из нас многие годы служили вдали от родины, за границей, в дальних гарнизонах, оторванные от обычной жизни. Хотелось общаться, заводить знакомства с девушками, многие задумывались о создании семейных очагов. Препятствующая всему этому позиция наших строевых командиров — «меньше увольнений — меньше нарушении» просто иногда бесила.
