«Утро» у них под землей наступало не так, как на земле — с рассветом, а по большей части вечером, так как выход продукции на-гора надо было подгонять как раз к настоящему утру.

«Утром», то есть часов в пять вечера, Галя и Жак выползали из своих «спален», устроенных в маленьких нишах-пещерках возле типографии для Жака и возле издательства для Гали, — и начинали, каждый со своего конца, добираться до «кабинета» редакции.

Приходилось блуждать по грязным, пыльным, кое-где залитым водой подземным галереям, штрекам, ходам и переходам, где — согнувшись в три погибели, а где и ползком. В лабиринте переходов стояла абсолютная тьма; заблудиться в них мог и хорошо знакомый с путаницей штреков человек, так как, кроме «действующих» переходов, немало было и «недействующих», непролазных. На этот случай установлена была особая система значков: параллельная полу черта — над «мертвым» ходом, и вертикальная — над «живым». На перекрестках мерцали неугасимые огоньки — коптилки, указывающие путь, но это были только «семафоры»: их тусклый свет не проникал дальше трех-четырех метров. Все подземные работники коллегии носили на груди электрические фонарики, которыми и освещали себе путь.

Галя добралась до «кабинета» первой. Отряхнувшись у входа, чтобы не поднимать пыль в редакции, Галя переступила «порог» и включила на миг фонарик: все ли в порядке?

И сразу увидела: на столе, рядом с чернильницей, в белой фарфоровой вазочке стоит белая хризантема.

Галя что-то сердито пробормотала, но приблизилась к столу, осторожно нащупала вазочку и наклонилась к цветку.

Повеяло нежным ароматом, ароматом зелени, свежести, воздуха — ароматом самой земли под небом и солнцем. Цветок был холоден на ощупь — от гнилой сырости подземелья, — но для подземного жителя Гали он дышал солнечным теплом. Уже около двух недель Галя не была на свежем воздухе, не видела ни солнца, ни звезд в небе. Запах цветка здесь, под землей, приносил Гале несказанную радость.

И все же она решила сделать нагоняй за цветок.

Это был не первый цветок «утром» на Галином столе. Под землей, без солнца и воздуха, через час-другой он умирал, зачахнув, увянув. Но проходила «ночь», наступало новое «утро» — и у Гали на столе опять стоял свежий цветок: хризантема, бульденеж, эдельвейс.

Сначала Галя никак не могла понять, откуда эти цветы берутся, пока, придя однажды в редакцию раньше назначенного времени, не поймала на месте преступления Жака: он менял увядший эдельвейс на свежий бульденеж. Тогда Жак и вынужден был признаться, что цветы ставит каждое утро он, однако категорически отказался назвать своего сообщника — того, кто приносит цветы из города в катакомбы. Галя подозревала, что по поручению Жака цветы приносит в своей сумке газетчика Сашко Птаха. И Галя очень сердилась, упрекая Жака, что он гоняет в оранжерею парнишку, у которого и без того немало хлопот: чуть не ежедневно ездить из города на Куяльник и возвращаться обратно. Но Сашко Птаха забожился, что это не он. Да и приходил он в экспедицию не каждый день, с ним в очередь работали еще два экспедитора-комсомольца, а цветок каждый день неизменно появлялся на столе.

Галя твердо решила сегодня же поднять целую бучу, положить конец этой расточительности, да и… выяснить, наконец, кто же приносит цветок сверху.

— Доброго утра! — послышалось из штрека.

Это приветствовал Галю веселый голос Жака.

— С добрым утром! — ответила Галя и направила луч фонарика на вход.

Жак стоял на пороге с двумя кружками в руке и буханкой хлеба подмышкой. Галя и Жак ели здесь же, в редакции; на завтрак у них всегда было молоко. Ласточкин специально наладил ежедневную доставку в катакомбы бидона молока и требовал от всех подземных работников, чтобы они непременно его пили ввиду «вредности подземного производства».

— Шахтеры обязательно пьют молоко! — говорил Ласточкин. — А вы все равно что шахтеры. Вам даже еще труднее — неделями не выходите на-гора! Пить молоко приказываю в порядке партийной дисциплины.

Жак пошел, поставил на стол кружки и положил хлеб. Все это он проделал в темноте: боялся включить фонарик — влетит за цветок.

— Жак! — произнесла Галя, и в голосе ее звенела угроза.

— Слушаю, Галя?

— Опять?

— Что опять? — как можно равнодушнее спросил Жак.

— Ты знаешь, что. Я — о цветке.

Жак молчал. В темноте слышно было только его дыхание. Дышал он виновато.

Галя сердито сказала:

— Я прошу тебя. Я, наконец, требую! Я это запрещаю!

— Разве тебе не приятно… увидеть утром цветок?

Галя еще больше рассердилась.

— Вчера ты мне ответил то же самое! Я прошу тебя…

— И вчера ты так же точно на меня напустилась, — вздохнул Жак.

— И завтра будет так же, — гневно сказала Галя, но спохватилась: — Завтра, я уверена, так не будет, так как завтра не будет цветка! Ты должен, наконец, выполнить мою просьбу!..

Жак молчал, и слышно было только его виноватое дыхание.

— Ну?

— Что ну, Галя?

— Ты это сделаешь?

— Сделаю.

— Что сделаешь?

Жак тяжело вздохнул.

— Цветок…

— Что цветок?

— Поставлю.

Галя даже руками всплеснула от возмущения.

— Жак! Ты что, смеешься надо мной?..

Разговор шел в темноте, но они уже так знали голоса друг друга, что по интонации могли даже в темноте представить выражение лица. Лицо Жака было просто виноватым, виноватая была и интонация. Интонация у Гали была суровая и сердитая, но лицо… не выражало ни того, ни другого.

— Я и разговаривать с тобой не хочу! — сурово сказала Галя.

Слышно было, как она села, прошуршав в сердцах какими-то бумагами на столе.

— Осторожно! — сказал Жак. — Не опрокинь молоко!

Он уже поставил кружку с молоком перед ней на стол. Лампы они пока не зажигали, экономя воздух; светить фонариками тоже не хотели, чтобы… не видно было лиц.

Они молча стали пить молоко — каждый на своем месте.

Галя глубоко вздохнула.

— Ностальгия? — спросил Жак.

«Ностальгией», тоской по родине, они, подземные жители, называли острое и тоскливое чувство тяги наверх, жажду хоть на часок выйти на землю, на воздух, увидеть солнечный свет.

Галя не ответила. Но Жак сквозь черную мглу угадывал ее лицо: она гневно хмурила брови, но глаза ее в это время никак не хотели смотреть грозно и помимо ее воли были ласковы, улыбались. Она, может быть, даже покраснела…

Жак молча улыбнулся в ответ на невидимую Галину улыбку.

— А мне сегодня приснилось, как будто я сплю в самой настоящей комнате, под самым настоящим одеялом и в самой настоящей кровати… Боже, что это за роскошь!.. А вокруг — тоже настоящие, человеческие вещи: стол, шкаф, стулья, даже ковер и цветы в горшках… Вот ерунда!.. — Он подождал минутку, не заговорит ли, сменив гнев на милость, Галя. Но Галя молчала. И он продолжал: — А знаешь, это очень приятно: настоящие вещи. — Он вдруг спохватился. — Ты только не говори, пожалуйста, что это мещанство. Это абсолютно нормально: человеческий быт складывался веками, и ничего нет удивительного, что во мне это вызывает приятное чувство. Человеческий интеллект не всегда может контролировать сферу подсознательного и…

— Я понимаю, — иронически отозвалась Галя. — Твой интеллект принадлежит лежебоке, и естественно, что в сфере его подсознательного — кровать. Просто ты мечтаешь спать на кровати, вот и все.

Жак вспыхнул:

— Ну и что? Нет ничего дурного в том, что человеку хочется спать на кровати! Что же мне, мечтать о курином насесте? Человек должен спать на кровати. Это норма быта. Ведь программа партии требует материального обеспечения всех трудящихся, следовательно и нормальных бытовых условий. Таким образом…

Галя тихо рассмеялась. Наконец-то!

— Пей лучше молоко, — сказала она, и теперь Жак с уверенностью мог сказать, что в интонации ее нет и нотки осуждения. — Я уже позавтракала. Когда окончишь, можешь зажигать лампу. Работы много…

Жак чиркнул спичкой и снял стекло. В мигающем свете спички фигура Жака казалась фигурой великана: на каменные шершавые стены пещеры от нее падала огромная тень, забираясь головой под высокие своды. Тень шевелилась, точно сказочное чудовище.