Голос его потонул в выкриках и свисте, и «куренным», которые давно уже тащили его за полы пальто, удалось-таки стащить его с платформы вниз. Он упал прямо на Ласточкина, который протиснулся уже к самой трибуне. Но «куренным» не привелось учинить над Куропатенко расправу, так как те рабочие, которые одновременно с Ласточкиным пробивались сквозь толпу, были уже у платформы и сразу же заслонили Куропатенко от разъяренных «куренных».

Толпа гудела, толпа грохотала, толпа бесновалась. Выкрики, гогот, свист неслись со всех концов. Не под силу было Вариводенко, даже с помощью мегафона, успокоить буйное настроение своей профсоюзной массы.

Сердце Ласточкина билось все сильнее, знакомый холодок разливался в груди. Он был в своей стихии — в массе, в народе, среди людей, в атмосфере борьбы страстей, борьбы за стачку, а стачка — это и была стихия Ласточкина. Он должен, он обязан тоже выйти на трибуну, бросить в бурлящую массу свое страстное слово — слово протеста, слово призыва, слово, которое поднимет общий накал еще выше! Он уже не может не выйти на трибуну, не сказать своего слова.

Но Ласточкин все-таки сдержался: выступать ему было слишком опасно. Его никто здесь не знал, его могли принять за чужака, могли не поддержать, а попасть в руки «куренных» — это была дорога и в державную «варту» и в контрразведку. Провалить себя никак не годилось.

Он только ухватился за край платформы, одной рукой поддерживая Куропатенко.

Вариводенко наконец-таки удалось установить некоторый порядок. Он добился этого, передав мегафон кому-то из своих соратников по Учкпрофсожу. Смена председательствующего привлекла общее внимание.

Теперь на месте Вариводенко стоял человек в штатском, в черном драповом пальто с бархатным воротником и в каракулевом пирожке на голове — точь-в-точь как у Ласточкина, когда он разгуливает по Одессе в облике купца второй гильдии и собственника конфекциона «Джентльмен». Это был мужчина с небольшой, клинышком, бородкой и такими же остренькими усиками, на носу у него поблескивало пенсне в золотой оправе на широком черном шнурке, закинутом за ухо. Человека этого многие знали. Был это старший контролер спальных вагонов прямого сообщения, известный в профессиональном движении железнодорожников еще с начала семнадцатого года деятель, один из лидеров одесских меньшевиков Петрункевич.

Замена на трибуне гетманского «куренного атамана» меньшевистским вожаком была встречена массой с любопытством.

Наступила тишина, и Петрункевич, приложив ко рту мегафон, заговорил.

Его слова были прямым ответом на призыв Куропатенко добиваться легализации Совета путем забастовки.

Петрункевич, поддерживая одной рукой мегафон, а на палец другой накручивая черный шнурок от пенсне, завопил:

— Уважаемые граждане пролетарии! Предыдущий оратор, воспользовавшись трудным и, я бы сказал, злонамеренно усугубленным коварными агитаторами положением в городе, воспользовавшись также возбужденным и, я бы сказал, злонамеренно разжигаемым настроением отдельных элементов, присутствующих на нашем собрании, бросил с этой трибуны свой призыв: легализация Совета!

— Верно! — покатились возгласы. — Требуем легализации Совета!

Но понаторелый в митинговой практике лидер не дал возгласам вспыхнуть с новой силой. Он сорвал с переносицы свое пенсне и постучал им о рупор мегафона. Звонкое бренчание, еще усиленное гулким рупором мегафона, — такой привычный на всяких заседаниях и такой неожиданный здесь, на митинге в галерее, звук — подействовало почти магически, и снова установилась тишина.

— Минуточку внимания, граждане пролетарии! — крикнул Петрункевич. — В ответ на слова предыдущего оратора я позволю себе поставить перед уважаемым собранием один вопрос. Что должна означать по сути, а я имею в виду политическую суть, легализация Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов в нашем городе?

Ловким движением он снова вскинул пенсне себе на нос. И, не давая никому возможности опередить себя каким-нибудь выкриком, тут же ответил:

— Позволю себе, уважаемые пролетарии, дать исчерпывающий ответ. Выход Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов из подполья и решение вышепоименованным Советом каких бы то ни было вопросов текущей общественно-политической жизни от имени граждан всего города фактически будет обозначать провозглашение и установление в городе советской власти!

— Верно! Правильно! — прорвались-таки голоса.

— Ура! — крикнул кто-то сзади, а из группы «куренных» раздались отчаянные вопли и свистки.

Как ни странно, меньшевистский лидер не растерялся и был даже, кажется, доволен. Во всяком случае он весело улыбался, помахивая мегафоном, точно веером, и раскланивался во все стороны, как оперный певец на аплодисменты после удачно исполненной арии.

Сердце Ласточкина то сжималось в комок, то вдруг, казалось, заполняло собой всю грудь. Сейчас нужно было ждать какой-то провокации, и тут Ласточкин уже был готов на все, чтобы сойтись с провокатором лицом к лицу.

— Ну, Куропатенко!.. — прошептал он. — Держись, Куропатенко! Если что… уж пускай твои хлопцы как-нибудь выручают…

Поведение оратора на трибуне сбило с толку толпу, и гомон рассыпался, утих.

Тогда Петрункевич, победоносно сверкнув стеклышками пенсне, снова накрутил черный шнурок на палец и заговорил почти спокойно:

— Так вот, уважаемые граждане пролетарии, позвольте мне поставить еще один вопрос. Как вы думаете, Антанта, союз мощных стран — Англии, Франции и Италии, да еще вместе с сильнейшими в мире Соединенными Штатами Северной Америки, — союз победителей в мировой войне, озабоченных ныне великой миссией установления покоя и порядка на земном шаре, которые именно с этой целью шлют сюда, к нашим берегам, огромную, оснащенную самой лучшей боевой техникой и закаленную самым большим боевым опытом, высокодисциплинированную армию в сто, двести, триста тысяч, может быть и миллион штыков, — разве примирится с фактом провозглашения здесь советской власти? Разве допустит, чтобы вышли из подполья и взяли в свои руки власть силы анархии и разрушения?

Толпа молчала, и Петрункевич с трагической ноткой в голосе всхлипнул:

— Нет!

Он так тряхнул головой, что пенсне слетело у него с переносицы, но он ловко подхватил его на лету и водрузил на место.

— Не согласятся они с этим и не допустят этого! Они немедленно начнут боевые действия силами своих мощных армий здесь, на нашей земле, в нашем городе. И опять война! Опять кровопролитие! Литься будет наша с вами кровь! Кровь наших с вами детей! Они потопят в крови наш с вами семейный очаг, наш город, нашу страну!..

Петрункевич давно уже не говорил, даже не кричал, крик его перешел уже в истерический вопль, почти рыдание.

Толпа глухо гудела, отдельные возгласы еще вспыхивали тут и там, откуда-то еще раздался свист, но свистуна сразу утихомирили. Люди хмурились, опускали глаза в землю, переминались, оглядывались на соседей.

Это дало возможность меньшевистскому провокатору, после того как он вынул платок, снял пенсне и вытер слезы на глазах, продолжать свою речь почти спокойно и без перерывов.

Он говорил:

— А что такое на данном этапе исторического развития армия Антанты? Она одолела варвара нашей современности — немецкий империализм. Разве и нам с вами здесь не принес горя и беды немецкий империализм? Разве мы с вами тоже не гнали отсюда, с нашей земли, немецких оккупантов? Армия Антанты устами своего полномочного представителя, консула с особыми полномочиями мосье Эмиля Энно провозглашает, что идет сюда с единственной целью — уничтожить немецкое влияние…

Толпа неясно гудела, а Ласточкин тем временем вцепился и второй рукой в борт платформы и нашаривал ногой, на что бы опереться. Наконец, он встал на согнутое колено Куропатенко и попробовал подтянуться на руках.

Товарищи, сгрудившиеся вокруг него и Куропатенко, подхватили его и подняли на платформу.

Петрункевич говорил уже совсем кротким, нежно-воркующим голоском, даже без мегафона: