— Ничего не понял, — честно признался Богдан.

— Сейчас поясню. У американцев это — главная проблема. Они с самого начала старались быть самой свободной для человека страной. И во многом, что тут скажешь, преуспели. С их точки зрения, во всяком случае, по их меркам… Но управлять-то людьми надо, государство же. И вот из поколения в поколение там бились, как сохранить среднему человеку ощущение свободы и в то же время сделать его управляемым. Мол, делай, что хошь — но хотеть будешь ровно того, чего надо. Сначала культ успеха придумали — ничто-де неважно, кроме как сколько ты зарабатываешь. А когда человек в это поверит, он сразу делается вроде куклы на ниточках. Потом средства всенародного оповещения… «масс-медиа», так они говорят. Ежели тебе все газеты битый месяц кого-то хором ругают, ты сам, совершенно естественно, начнешь требовать, чтобы его задвинули куда подальше. Если сорок телеканалов тебе кого-то изо дня в день показывают с той стороны, где у него родинка на пол-лица, ты будешь уверен, что у него родинка на все лицо. А если сорок телеканалов тебе кого-то изо дня в день зовут вором, ты помирать будешь и на смертном одре прохрипишь: такой-то — вор… Так? Но и того мало. Не все поддаются. А кто поддается, все равно — не все одинаково. Вот и придумали: безмедикаментозная стимуляция, видишь ли… Помнишь, Конфуций говорил: «Благородный муж — не инструмент»[43]. Учитель уже тогда интуитивно чувствовал, какой это будет ужас: если человека — любого человека, как бы он ни был умен, добр, храбр, предан, порядочен, каких бы убеждений ни держался, — научатся превращать в… инвентарь, — Крякутной перевел дух. — И я того же боялся… Усиление социоадаптивных возможностей — это, говоря попросту, вот что: что тебе извне диктуется, то и становится для тебя частью твоего естества. Но ты при этом продолжаешь ощущать себя вполне свободным, естественно это воспринимаешь, как свое. Вот я и думаю: именно так твои бояре были обработаны. Похоже, пиявки эти среди обычных впрыскиваемых в кровь при укусе веществ выделяют еще нечто. От чего человек делается инструментом. Куклой. А когда навязанные ценности особенно остро начинали противуречить тому, что он считал ценным до обработки, — у него мозги-то и лопались. Понимаешь?

Некоторое время Богдан молчал, переваривая. Потом кровь отхлынула от его лица.

— Мать честная, богородица лесная… — пробормотал он. — То есть они оба были против челобитной, им после пиявок кто-то велел быть «за», и они стали «за», но в миг, когда требовалось особенно яро на этом «за» настаивать, у них в головах контакты горели от непримиримого противуречия: на самом деле я «против», но вот сейчас я «за»…

— Примитивно, но верно, — удовлетворенно хмыкнул Крякутной. — Соображаешь.

— Мне повелели то, чего я не могу исполнить. Я хочу того, чего хотеть не должен, — медленно проговорил Богдан.

— Что это такое?

— Неважно… Лечить это как-то можно?

Крякутной крякнул. Помолчал, с грустью глядя Богдану в лицо.

— Дитятко доброе… — сказал он. — Ломать легче, чем строить, но ведь мы даже не представляем, как и чем твоим боярам мозги ломали. Чтоб лечить, надо пройти весь путь, пройденный теми, кто пиявок этих вывел, а потом — еще столько же.

— Ну, хотя бы выявлять?

Крякутной не ответил.

Богдан, как оглушенный, сидел довольно долго. А потом его вдруг словно ожгли прутняком.

— Погоди, Петр, — сказал он, резко выпрямившись. — Погоди. Ведь тогда получается, все наоборот. Я думал, выводят из строя тех, кто за челобитную. Принятие челобитной выгодно Джимбе. Значит, работают противники Джимбы. Например, его зарубежные соперники по точной электронике. Но ты говоришь, это искусственно созданные сторонники челобитной выходят из строя оттого, что не могут быть совсем уж покорными свободными рабами. Значит, они обработаны не чтобы, погибнув, не выступить за челобитную, а, наоборот, чтобы жить и за нее выступить! Как ее сторонники! Значит, они обработаны не против Джимбы, а за него. И один Бог знает, сколько еще сторонников челобитной в Гласном Соборе являются сегодня такими же куклами, как Ртищев и Гийас! Только их внутренняя убежденность в ненужности челобитной не столь сильна, а порядочность — не столь велика, и они не сходят с ума и не кончают с собой! Господи! Господи, что же это творится! Конец света!!!

— Не паникуй, — хмуро сказал Крякутной.

— Я не паникую, — жестко ответил Богдан. — Я даю строгое научное определение.

Некоторое время они опять молчали. Мирно жужжала муха, время от времени сухо и неутомимо трескаясь лбом об стекло. Снаружи, с лугов, летел слитный стрекот кузнечиков — мирный, безмятежный… Кудахтали неподалеку куры. Жизнь продолжалась.

Но то была уже другая жизнь.

— Все же я повторю свой вопрос, — сказал Богдан. — Кто у нас… по своим талантам, дарованиям, способностям… мог бы легче всего сделать это?

— Ты имеешь в виду научные дарования? Сделать — в смысле, вывести пиявку эту? Я уже сказал: светлей головы, чем у Борманджина, я не видал.

— Вы поддерживаете с ним отношения? Знаете, чем он сейчас занимается?

— Ни малейшего представления. Уходя — уходи. Я ушел. — Крякутной запнулся. — Повторяю, у нас эту работу, всю эту работу не мог сделать никто. Но в одном ты прав. Кто-то, в этом деле сильно разбирающийся, здесь быть должен. Потому что сам смотри: прорву пиявок, потребную для таких дел, в Штатах не добудешь, да и тайком, в тайном чемодане каком, не перевезешь. Они — твари капризные, им сосуды нужны, условия. Значит, была как-то с великими ухищрениями переброшена одна, ну, много — две… А у нас должен быть… что-то типа питомника. Чтобы их плодить и держать поголовье на уровне. И в нем — тоже жизнезнатцы высококлассные, не просто бандиты. Ищи питомник, Богдан. Должен где-то быть питомник.

Богдан встал. Коротко поклонился.

— Спасибо, — сказал он. И закончил традиционно: — Ты оказал большую помощь следствию.

— А пошел ты в баню, — угрюмо ответил Крякутной.

Азарт ученого, перед которым откуда ни возьмись возникла увлекательная задача, сделал свое дело — помог решить ее и иссяк, угас. Теперь Крякутной смотрел не на задачу, а на мир кругом нее, на весь привычный мир — и видел пепелище.

Цзипучэ марки «юлдуз», мерно гудя мотором, летел по ровной и широкой полосе Прибрежного тракта. Справа на многие ли протянулись необозримые поля, ровными, четкими, заботливо возделанными прямоугольниками уходящие к темнеющей у горизонта полосе леса. Слева, шагах в двадцати от стремительно мелькающего черно-белыми полосками ограничительного бортика, выстроились зеленые березки и осинки, чуть дальше начиналась плотная стена елей и редких высоких сосен. За ними где-то невдалеке был Суомский залив.

Баг задумчиво глядел на стелющуюся под колеса черную ленту тракта, слушая мягко излучаемые магнитофоном напевные звуки ситара Шанкара и изредка затягиваясь сигаретой; Судья Ди сперва, встав, как собака, на задние лапы, разглядывал в окно окружающие пейзажи, а потом свернулся клубочком на заднем сиденье и теперь дремал, порою чутко поводя ухом.

Летом, пару раз в месяц, Баг всегда старался выкроить время и выбраться на целый день в пригородный лес — непременно один. Он сворачивал с тракта на грунтовую дорогу и осторожно уводил повозку в какой-нибудь тихий и безлюдный угол, где выключал мотор, выходил и долго, бездумно бродил между деревьев, касаясь стволов ладонью, слушая птиц, дышал кристально чистым воздухом и наслаждался тишиной. Иногда, повинуясь внезапному порыву, Баг ложился в душистую траву на неожиданно открывшейся взору полянке и долго глядел в бездонное синее небо, ощущая, как медленно и сладостно сливается с окружающей безмятежной естественностью, становится ее частью; и тогда, видимо, приняв его за странный, но вполне дружелюбный холмик, по недвижной груди Бага проползал какой-нибудь жучок-паучок, а затихшие при шорохе шагов кузнечики возобновляли свою вечную песню с новой силой. Недавно на такой полянке Баг попал под нешуточный ливень и час укрывался под густой обвисшей кроной старой березы, да все равно промок.