Симон поник головой, рассердившись на свои размякшие чувства.

Однажды вечером, когда Симон, возвращаясь домой, шел через освещенный фонарями мост, он заметил впереди человека, который направлялся куда-то широкими шагами. Стройная фигура в пальто наполнила его сладким испугом. И походка, и брюки, и странная шляпа-котелок, и развевающиеся волосы казались до боли знакомыми. Под мышкой мужчина нес легкую рисовальную папку. Охваченный трепетными предчувствиями, Симон пошел чуть быстрее и вдруг с криком «Брат!» бросился прохожему на шею. Каспар обнял младшего братишку. Громко разговаривая, они продолжили путь к дому, для чего пришлось подниматься довольно круто в гору, по склону которой город разбросал свои сады и виллы. На самом верху их встретили маленькие, покосившиеся домишки предместья. Закатное солнце пылало в окнах, превращало их в прекрасные сияющие очи, недвижно устремленные вдаль. Внизу лежал город, привольно и блаженно раскинувшийся на равнине искристым, переливчатым ковром; оттуда долетал перезвон вечерних колоколов, звучащих всегда иначе, нежели утренние; неясным контуром причудливой, невыразимой формы проступало озеро – у ног города, горы и множества садов. Покамест зажглись далеко не все огни, но те, что зажглись, горели замечательно ярко. Внизу люди теперь шагали-спешили по всем кривым, укромным улочкам – не разглядишь, но знаешь: они там.

– Наверно, здорово пройтись сейчас по шикарной Вокзальной улице, – сказал Симон.

Каспар шел молча. Он стал мужчиной хоть куда. «Ишь, как вышагивает», – подумал Симон. Наконец они добрались до дома.

– Вот как! На опушке леса живешь? – рассмеялся Каспар. И оба вошли в дом.

Когда Клара Агаппея увидела новоприбывшего, ее большие усталые глаза вспыхнули странным огнем. Она закрыла глаза, склонила красивую головку набок. Непохоже, чтобы появление этого молодого человека очень ее обрадовало, тут было кое-что совсем другое. Она попыталась держаться непринужденно, попыталась улыбнуться, как принято улыбаться, приглашая кого-нибудь войти. Но не смогла.

– Ступайте-ка наверх, – сказала она, – нынче я так устала. Очень странно. Я правда не знаю, что со мной.

Братья прошли к себе, в освещенную луной комнату.

– Давай не будем зажигать свечу, – сказал Симон, – лечь можно и без света.

Тут в дверь постучали, и из коридора донесся голос Клары:

– У вас есть все необходимое, ничего больше не требуется?

– Нет-нет, мы уже легли, так что нам ничего не нужно.

– Доброй ночи, друзья. – С этими словами она чуть приоткрыла дверь, потом закрыла ее и ушла.

– Странная женщина, – заметил Каспар. И оба заснули.

Следующим утром художник вынул из папки свои пейзажи, сначала достал всю осень, затем зиму, и все настроения природы ожили вновь.

– Это лишь малая часть того, что я видел. Глаз у художника быстрый, рука же медлительная, нерасторопная. Сколько всего мне еще надо создать! Зачастую мне кажется, я сойду с ума.

Все трое – Клара, Симон и художник – стояли вокруг картин. Говорили немного, причем только восторженными возгласами. Как вдруг Симон метнулся к своей шляпе, лежавшей на полу, яростно нахлобучил ее на голову и с криком «Я опоздал!» бросился вон из комнаты.

– Вы опоздали на целый час! Для молодого человека это совершенно недопустимо! – сказали ему в банке.

– Но раз уж так получилось? – ершисто возразил провинившийся.

– Как, вы еще и прекословите? Ну что ж! Дело ваше!

О поведении Симона доложили директору. Тот решил уволить молодого человека, призвал его к себе и сообщил об этом тихим, прямо-таки добродушным голосом.

– А я даже рад, что все кончилось, – сказал Симон. – Возможно, кто-то считает, что тем самым нанесет мне удар, сломит мой дух, уничтожит меня и все такое прочее? Напротив, он меня возвышает, льстит мне, вновь, по прошествии очень долгого времени, окрыляет надеждой. Я не создан быть пишущей и счетной машиной. Я охотно пишу, охотно считаю, с окружающими веду себя благоприлично, охотно выказываю прилежание и с готовностью подчиняюсь, коль скоро это не ранит мне сердце. При необходимости я бы сумел подчиниться и определенным законам, но здесь я с некоторых пор такой необходимости более не усматриваю. Когда нынче утром опоздал, я лишь рассердился и был раздосадован, но вовсе не испытывал честной, совестливой тревоги, не упрекал себя, ну, разве только попенял, что так и остался трусливым глупцом, который, едва пробьет восемь, вскакивает и идет, как часы, которые заводят и которые идут, коли заведены. Спасибо, что вам достало энергии уволить меня, и сделайте милость, думайте обо мне как вам угодно. Вы конечно же человек, достойный уважения, заслуженный, солидный, но, видите ли, я тоже хочу быть таким, потому-то хорошо, что вы отсылаете меня прочь, потому-то мое сегодняшнее, как принято говорить, недопустимое поведение вышло мне на пользу. В ваших конторах, которые так расхваливают, в которых каждый мечтает получить место, никакого развития молодому человеку ожидать не приходится. Конечно, здесь я имею преимущество, связанное с выплатой твердого ежемесячного жалованья, но мне наплевать. Ведь я при этом гибну, глупею, становлюсь трусом, коснею. Вас, верно, удивляет, что я прибегаю к подобным выражениям, но вы согласитесь, что я говорю чистую правду. Здесь человеком можете быть только вы один!.. Вам никогда не приходит в голову, что среди ваших бедных подчиненных есть люди, которые тоже жаждут стать людьми, деятельными, творческими, внушающими уважение? И мне отнюдь не по душе стоять в мире на обочине, лишь бы не снискать славу малопригодного брюзги. Как велико искушение перепугаться и как ничтожен соблазн вырваться из этого жалкого страха. Нынче я совершил почти невозможное и уважаю себя за это, кто бы и что бы ни говорил. Вы, господин директор, окопались здесь, вы незримы, никто не знает, чьим приказам подчиняется, да в общем и не подчиняется, а тупо следует собственным убогим привычкам, которые как раз попадают в точку. Какая ловушка для молодых людей, склонных к удобству и инертности. Здесь совершенно не востребованы все те силы, которые, возможно, окрыляют дух молодого человека, совершенно не востребовано все то, чем может отличиться мужчина. Ни ум и мужество, ни верность и прилежание, ни жажда творчества и желание приложить усилия не помогут здесь продвинуться вперед; более того, выказывать силу и энергичность даже предосудительно. Разумеется, в такой неповоротливой, инертной, сухой, жалкой рабочей системе иначе и быть не может. Прощайте, сударь, я ухожу, чтобы выздороветь за работой, пусть даже мне придется копать землю или таскать на спине мешки с углем. Я люблю всякую работу, но только не такую, которая не задействует полностью все силы.

– Собственно, вы не заслужили, но, может быть, выдать вам свидетельство?

– Свидетельство? Нет, не стоит. Ежели я не заслужил иного свидетельства, кроме скверного, то не стоит. Отныне я сам буду выдавать себе свидетельства. Если кто спросит аттестаты, стану теперь ссылаться лишь на самого себя, на людей разумных и трезвых это произведет наилучшее впечатление. Я рад уйти от вас без свидетельства, ибо ваше напоминало бы мне лишь о собственной моей трусости и страхе, о состоянии вялости и бессилия, о бесполезно прожитых днях, о вечерах, полных яростных попыток освободиться и прекрасной, но бесцельной тоски. Спасибо за намерение уволить меня по-доброму, оно показывает, что я имел встречу с человеком, который, пожалуй, уразумел кое-что из того, что я говорил.

– Молодой человек, вы слишком напористы, – сказал директор. – Вы погубите свое будущее!

– Мне нужно не будущее, а настоящее. Оно, по-моему, ценнее. У человека есть будущее, только если нет настоящего, а если есть настоящее, о будущем даже и думать забываешь.

– Прощайте. Боюсь, вас ждут испытания. Вы заинтересовали меня, поэтому я вас выслушал. Иначе не стал бы терять с вами так много времени. Возможно, вы избрали не ту профессию, возможно, из вас все-таки что-нибудь выйдет. Во всяком случае, желаю вам удачи.