— …Сам знаешь, Фил. Пердунья старая на кухне торчит, меня поджидает, чуть ли не с гинекологическим осмотром. У тебя в жесть московский дядюшка околачивается.

Я тебе в отцовском кабинете постелю…

Филипп мог, конечно, еще выпить лимонного ликера с тетушкой Агнессой и пожелать ей спокойной ночи. А там, смотришь, для него, он прекрасно знал, и вход в девичью светелку не заказан и дверь призывно приотворена. И тетушка Агнесса в дальней спальне громко храпит без задних ног, уверенная в несокрушимом целомудрии племянницы, непоколебимо полагаясь на строгую нравственность Настиного суженого и ряженого.

Агнесса Дмитриевна не совсем ошибалась, идеализируя образ Филиппа. По крайней мере она оказалась права в этот поздний зимний вечер.

Он коротко попрощался с невестой у подъезда. Домой к Заварзиным не заходил.

— …Не выйдет, Настена. У меня с нашим достославным Генрихом Иосифовичем намечен полуночный проникновенный разговор. Именно в ночь с воскресенья на понедельник.

— Хотите его нынче же предостеречь, рыцарь?

— Безотлагательно, субалтерн. Время не терпит. Ни к чему моему последнему кровному родичу испытывать чрезвычайные моральные издержки и финансовые потери.

— Я и раньше это знала, Фил. За тебя взаправду боялась. Потому что вести бизнес с белоросским государством себе дороже. Если не ограбит, так посадит. Или же то и другое в одном флаконе…

Конфиденциальную информацию, полученную от племянника, Генрих Рейес принял к сведению максимально серьезно. К тому же предпринимательское чутье ему нечто предвещало о грозящей беде. И сегодняшний деловой ужин добавил тревожных нюансов и гнетущих предчувствий.

Внимательно выслушав Филиппа, лишь пару раз переспросив, уточняя детали, московский дядя Гена поинтересовался:

— Кому я обязан своевременно уместным предупреждением, сеньору Рульникову или, может, сеньорите Триконич?

— Твой искренний благожелатель, тио Энрике, пожелал остаться анонимом.

— Ла вида эс анси, такова жизнь, — угнетенно пожал плечами сеньор Энрике Бланко-Рейес и с родного испанского перешел на русский язык, не менее ему близкий. — Давай, племяш, еще раз выпьем за успокоение с миром твоей и моей семьи, сеструхи моей Милки…

Одни-одинехоньки мы с тобой остались, осиротели… Ай, не стала им земля пухом…

Спустя четверть часа едкого обмена репликами о повсеместной погоде и местной политике Генрих Иосифович встал из-за стола, деловито поблагодарил Филиппа:

— Спасибо, что взял на постой. Что ж, время прощаться, Филипп Олегович.

Уезжаю инкогнито. Вариант отхода в запасе найдется. Без магии и колдовства. Пока тут на каникулах враг ушами хлопает, водку пьянствует, женщин развратничает…

Препроводив восвояси дядю Гену, наш герой вторично, на сей раз мысленно, с благословением пожелал ему преуспевать и впредь. «Состоятельного и достоимущего родственника иметь полезно. Помилуй его, Господи!..»

Филипп Ирнеев умеет быть благодарным и не забыл, как Генрих Рейес покрыл большую половину расходов на похороны сестры Амелии и ее семьи. Филипп ему в том никак не мог отказать. Согласился он и на совместные гораздо более существенные траты по обустройству могил и срочной установке памятников.

Сегодня с утра Генрих Иосифович Рейес один съездил на кладбище, старания Филиппа и мемориальное благочиние одобрил. В обед они и сороковины втроем с Настей справили, как должно среди близких.

Семейное есть семейное, вопрос личный, а бизнес идет своим чередом. И на рождественско-новогодних каникулах деловая активность не везде прекращается. За поминальным обедом Генрих Иосифович надолго не засиделся, сослался на банальщину: время-де — деньги.

В декабре на девятый день и, собственно, на похороны Генрих Рейес не приезжал — опять же неописуемая занятость, дескать, не позволяла. Посильно участвовал быстрым денежным трансфертом на банковский счет племянника.

Возможно, в самом деле дядя Гена оказался занят позарез где-то далеко в пространстве-времени. Но скорее всего, сделал вывод Филипп, Генриху Рейесу была невыносима мысль лично присутствовать на церемонии прощания и захоронения закрытых гробов с малым прахом человеческим, перемешанным с песком, глиной, крошками бетона и грязной снежной слякотью.

В понедельник достоверно обещанная синоптиками крещенская оттепель по григорианскому календарю покуда не наступила. С ночи опять основательно подморозило. В белоросской столице расчищенные, наконец, ото льда, снега дороги и тротуары подсохли. Лимонно-бледное январское солнце благонамеренно и умеренно подкрашивало уличные пейзажи, архитектурные ландшафты, продовольственные натюрморты и жанровые сцены в большом, без малого европейском городе.

Столь же «чисто и ясно, как на картинке» на душе у Филиппа Ирнеева, неспешно возвращавшегося домой из гаража. Ему никуда не надо торопиться.

«Времени на все про все хватает. Потому что сессия…»

С утра Филипп заехал в педуниверситет, чтобы сдать какой-то экзамен. Долго он там не задержался. Своеобычно отвечать пошел первым в группе, получил законные высшие баллы, распрощался с однокурсниками, затем напрочь выкинул из головы педагогические и прочие теории, чем его насильно пичкали все годы обучения.

Иначе, как «пед и бред, педагогия, из рака ноги» об этом высшем учебном заведении Филипп Ирнеев не отзывается. Но у него и в заводе нет эдак опрометчиво объявлять во всеуслышание, на людях. Если уж вслух, не про себя, то исключительно среди немногих своих, не чужих.

Он стремится быть как все они, в большинстве ему чуждые, суматошно толпящиеся вокруг. Он не должен от них отличаться, как-либо чересчур выделяться из заурядной, будничной, обыкновенной людской толпы, суетно прозябающей в пошлой мирской повседневности. «От века и от властей преходящих мира сего».

Он — безымянный охотник, скрадывающий в засаде зверя. А прилюдная сутолока, обыденная всенародная и разнородная сумятица — его прикрытие и маскировка.

Дичь нельзя настораживать необычными запахами, громкими звуками до тех пор, пока не настанет момент скрытного снайперского выстрела. Или же откроется время для стрельбы короткими очередями из автоматического оружия, для пулеметного огня, минометов, тяжелой артиллерии и тактических ядерных боеприпасов.

Все зависит от того, какова рентабельность цели. Таков и выбор оружия, боеголовок, картечи, жаканов на крупного зверя. Хотя иногда охотнику требуется мелкая дробь, чтоб с большой человеческой дури не палить суетливо из ядерной гаубицы по воробьям.

«Сие суть непорядок, бардак и пожар с потопом, из рака ноги. Ежели переборщить, пересолить и переперчить».

Бесперечь правильно и грамотно оценивать окружающую обстановку Филипп Ирнеев давно уж научился. В порядке неявного, тщательно замаскированного под внешнюю обыденность. «Я не я, и меня для вас нет…»

Когда он того хотел, его никто не видел и не замечал. Не обращали на него какого-либо внимания в деканате; преподаватели на лекциях и семинарах смотрели мимо него.

Ни в чем не замешан, нигде не состоял, не участвовал…

Немногие могли бы его посчитать из ряда вон выходящей, выбегающей, выдающейся человеческой личностью. Даже зауряд-девицы в группе и на курсе питали в его отношении кое-какие матримониальные намерения, напрасно полагая подходящим объектом для возможного замужества.

Но тут уж он себя винил и корил в прежней юношеской пылкости и любвеобильности, куда как не разбирающей при выборе половых партнеров. Потому-то на первом, да и на втором курсе он частенько отдавался сердечным влечениям и переходил в режим открытого предложения.

Так Филипп называл свою необычайную мужскую привлекательность стопроцентного мачо. Высокий брюнет с голубыми глазами, правильными чертами лица, с широкими плечами, узкой талией, развитой скульптурной мускулатурой любой половозрелой особи женского пола чисто гормонально кажется античным богом, кинематографическим красавцем, героем дамского романа. Каждая может мигом разглядеть в нем свой элегантный идеал.