Павел Семеныч уединился с Филиппом в кабинете для доверительной беседы, на время оставив некурящее общество в гостиной.

— …Для неофита, рыцарь Филипп, самое необходимое состоит в том, чтобы не дать себе обмирщиться в простоте и в пустоте душевной. Не растрачивать всуе и вотще дарования духовные на мирскую обыденную ежеденность, — произнес по окончании теургической цезуры прецептор Павел.

— Модус оператум рыцаря-зелота намного сложнее. Здесь и стремление посильно избежать суетного злоупотребления Дарами Святого Духа, и милосердное благоволение к людям от мира сего.

В то же время рыцари-адепты всеми душевными силами стремятся не разорвать непоправимо собственные связи с бренным и тленым миром, каким бы он ни был сущим во гробех и вселенской погибельной энтропии.

Вы, друг мой, в сущности уже становитесь адептом Благодати Господней. Дело за малым, хотя я не отрицаю важности ритуала высочайшего теургического посвящения.

Однако ж еще раз покорнейше прошу вас не торопиться. Повремените благоразумно… Сие не станет для вас слабодушным отказом от требований Орденского Предопределения или же пренебрежением рыцарским служением.

Вчуже, но вовлечено мне с моей пусть и невеликой колокольни, но виднее, что вам еще не время подвергнуться испытанию гексагональным ритуалом коллегиальной апроприации адептов.

Со своей стороны хотелось бы вас тако же предостеречь доброжелательно не увлекаться без меры сложными ритуалами, профессируемыми рыцарями-адептами. Ибо видимое их следствие иной раз бывает причиной незримых последствий.

Я не склонен утверждать, словно бы, вам, иже сверчку из малодушной простонародной поговорки, не должно знать-ведать более и далее печного шестка. Но о воздаянии, коего причины и следствия в руце Божией, нам с вами, рыцарь Филипп, забывать не след.

Опричь того, меня беспокоит ваш завтрашний тетраевангелический ритуал…

Боже меня упаси, брат Филипп, я никоим образом и подобием не посягаю на ваши прерогативы. Все ж таки меня гложет червь сомнения… Выдержит ли барышня Виктория то тяжелейшее бремя, каковое вы твердо намерены на нее возложить?

Воистину Ярмо Господне есть. Коли, обладая многими достоинствами и возможностями кавалерственной дамы, знать, что обрести таковой статус ей не суждено ни присно, ни во веки веков.

— Физической силы и твердости характера ей достанет, брат Павел. Однако ж, насколько она окажется истинно сильна духом, нам не ведомо. Ибо всякое творение пребывает в расположении Господнем.

— Либо дело тут в неизреченном пророчестве, Филипп Олегыч?

— Возможно и такое суждение, Пал Семеныч.

— Да свершится оно по истинной мудрости!

Кстати, друг мой, у Анфис Сергевны предуготовлен для вас нарочитый и благочестивый подарок. Некогда его идеей ее воистину пророчески осенило в убежище.

Воротимся же к нашему почтенному обществу, кое мы покинули под столь неблаговидным предлогом как табакокурение. Бог мой, до чего же неистребим сей многовековой порок!

Филипп в основном представлял, какое иконописное дарение ему предстоит с благоговением принять. Но свершившееся будущее в прошлом творчески, неисповедимо превзошло его схематичное предзнание в продолжающемся настоящем.

Анфиса пригласила гостей в уютную студию с лоджией-эркером, выходящей на северную сторону, как полагается у профессионалов, работающими с цветом и красками. На глаз художника прикинув освещенность, слегка раздвинула плотного переплетения тюлевые шторы, затемнила поляризационные стекла в двух пирамидальных потолочных окнах. Только затем порывно сдернула серебристую ткань с небольшого размера иконописного лика, размещенного на столе…

Старорусский канон дама-неофит Анфиса соблюла безукоризненно, но даже вполне компетентных и православных ценителей, как будто беззвучным громом поразил тяжелый неотступный всепроницающий взор Спаса Гневного. Мгновенно воцарилась благоговейная тишина, где каждый волей-неволей перебирал в памяти все грехи свои и неизбежные, неизбывные мелкие прегрешения.

«Господи, помилуй мя, грешного! Твоя, Твоих Тебе приносящих… Не мир Ты нам принес, но меч, разящий скверну бездуховную…»

Избавившись от первого мирского впечатления, инквизитор Филипп отступил вправо, потом взглянул слева на икону, все это время не отводившей от него темно-фиолетовых, еле заметно мерцающих глаз Спасителя.

«Гляди справа и увидишь мудрое наставление в очах рыцаря-зелота Павла. Слева узри печальную мудрость рыцаря-адепта Патрика. В центре — лицом к лицу гнев Господень в зеницах веселой ярости рыцаря-зелота Филиппа…»

Какого-либо кощунственного портретного сходства Сына человеческого с чертами лиц всех трех рыцарей инквизитор Филипп не выявил, тем не менее, сокровенное выражение их глаз богомаз Анфиса передала верно.

«Прости ее, Господи, пусть она ведает, что творит, истинно соблюдая имя Твое молитвами святыми…»

Рыцарь Филипп вышел из ипостаси инквизитора и в куртуазных выражениях, в самых наилучших образцах орденского красноречия рассыпался в благодарностях по адресу кавалерственной дамы Анфисы. При этом он не преминул своемысленно подметить:

«М-да… Дарение достойно любых восхвалений. Икона восстала истинно чудотворной еще до трансмутации в убежище.

Ее бы куда-нибудь в церковь к мирянам да под стекло. От паломников уж точно не стало отбоя… Доску-то Анфиса расписала с большой долей теургии, в максимуме коэрцетивности. Неопределенной степени вневременная ретрибутивность неизбежна в разбросе вероятностей, невзирая на прелиминарное видение в асилуме…»

Между тем Настя приникла к Филиппу и не совсем тактично, хоть и незаметно, по-арматорски ему сообщила тактильным кодом:

«Сегодня мы Анфискин подарок у нас в спальне разместим. А перед тем, как некая грешница телом прилепится к мужу своему, аще жено… блудлива, икону плотной кисеей занавешу по старому русскому обычаю».

В машине она добавила технических деталей:

— Кисейный покров для иконы я, Фил, возьму со своей Богоматери-Троеручицы. Она на меня не обидится. Наоборот, Богородице-дево радуйся… Да будут две плоти воедино!

— Иезавель — дщерь Евина! Суесловная и суеверная…

— Понедельник у меня — день длинный, муж мой любимый и желанный…

На следующий день, ближе к закату солнца во вторник Филипп повстречался с Викой в новом кафе-мороженое, как они оба того пожелали. Угостившись мягкими разноцветными шариками, поболтав по-дружески о том, о сем, о грядущих отпусках и летних каникулах они вышли на улицу, где явно собиралась гроза. С запада заходила краем пока еще далекая черная-черная туча, озаряемая неслышными молниями-паутинками. Уже явственно пахло близким и неминуемым дождем, быть может, ливнем c бурей.

— …Тачка у меня на парковке у набережной. Под грозовые осадки и под раздачу не попадем, Виктория моя Федоровна.

— Обещаешь?

— Нет, всего-навсего предполагаю в изреченной рациональности…

Как скоро они быстрым шагом проходили мимо Дома масонов, Вику вдруг неудержимо, вроде бы беспричинно и странно, потянуло по направлению к глухому простенку между двумя зеркальными офисными окнами. Странные ощущения ее не оставили, когда на кратчайший миг ей ясно представилась старинная массивная дверь с накладными железными украшениями и надписью латинскими буквами.

Она недоуменно приостановилась, потому что больше никакой входной двери не видела. В ту же секунду ее встряхнуло, словно при землетрясении.

Три орденских сигнума: Солнцеворот Мниха Феодора, Дуо-Калатрава-Флерон и Мангоннель-де-Картаго — в синтагмах ритуала рыцаря Филиппа сработали безупречно и непререкаемо. Тройственные мощные лучевые удары — два радужных и один изумрудный — слились в один залп, поразив обращаемые к орденскому служению тело и душу в то самое мгновение, как только ветвящаяся сапфировая молния соединилась с громоотводом на башне Дома масонов. Спустя полсекунды грянули оглушительные раскаты грома, а с ними хлынули с небес, казалось, никем и ничем неудержимые ливневые потоки.