А потоки людей все накатывали и накатывали на площадь. Когда-то здесь, где стоит светло-бежевая «Волга» председателя облсовета, было все чуточку иначе, Заболотнев об этом знал. Площадь, которая сегодня носит имя Ленина, стала такой площадью только в конце пятидесятых годов — раньше она называлась и Базарной, и Соборной (в результате строительства неподалеку на высоком речном берегу Петропавловского собора в 1824 году), и Советской... Тогда же, в конце пятидесятых годов, был поставлен и памятник Ленину. Вон он, перед глазами, высокий и величавый. Хоть бы бровью повел. Лишь смотрит на драматический театр, мол, не тревожьте меня, дайте самолюбие усладить, а его бы должен волновать сегодня совсем другой театр, тот, что под открытым небом. И в коем он когда-то изобретал свою систему Станиславского — его система, правда, решительно отличалась, она требовала практических жестов и движений, а не тихих иллюзорных бравад при создании мизансцен.
Хорошо ему, памятнику.
Направляясь сюда, на площадь, Заболотнев только что миновал Мохов переезд, его знает любой горожанин. Ну, Мохов и Мохов. А кто он такой, тот человек? Чем отличился? По какой причине чтят? Наблюдая за демонстрантами, Заболотнев почему-то подумал о том простом городском кузнеце, домик которого стоял у железнодорожного переезда до середины прошлого века — потом стал неудобен, его снесли. Как-то Заболотнев опросил многих жителей, от школьного возраста и старше, и ужаснулся: мы же не знаем историю, не знаем тех людей, именами которых названы наши улицы! Они ведь заложили для нас вот этот же фундамент, на котором стоим!.. А для чего же тогда берем в руки плакаты-транспаранты, чего добиваемся? Странно было бы прочесть над головами тех азартных горожан: «Помните и уважайте графа Румянцева, этот город — его!», «Слава создателю парка графу Паскевичу!», «Не забывайте героев войны Катунина и Ефремова!», «Построим новый стадион и создадим классную футбольную команду!», «Наладим пошив костюмов на «Коминтерне», чтобы в них щеголяли руководители страны!»
Однако же людей волновало совсем не это. Тогда что же?
На площади тем временем выступал народный депутат Тамбовцев, он, если верить его словам, сам был в шеренгах защитников Белого дома и только что вернулся из Москвы. Голос его звучал убедительно и громко:
— В стране произошел военно-коммунистический переворот, поддержки которому не будет! Все это напоминает август 1968 года, когда мой отец на броне танка ехал в Прагу. Чем это закончилось для чехов и словаков — мы знаем: еще двадцатью годами угнетения и ожидания. И не была ли уготовлена нам такая судьба? Партия никогда не сдаст без боя кнут и вожжи!.. Друзья, помните: срезана только верхушка хунты, густая сеть корней продолжает жить, множиться и исполнять свою роль шлагбаума на пути прогресса и демократических реформ!
Григорий Заболотнев, стараясь проявлять, как и раньше, спокойствие и уравновешенность, шепнул водителю ехать в облисполком. А сам хмурил лоб: «Никому не нужные страсти, и не более того. Легко им, этим говорунам. И я бы мог выйти, погорланить, но мне — нельзя, хоть и сам понимаю, что делаю не все так, как подсказывает сердце. Или — интуиция, она, кстати, есть у каждого человека, но тот просто не всегда ею пользуется. Да, да, правильно: делаю то, что приказывают сверху. А куда денешься? Куда?.. Выше головы, как говорят, не прыгнешь. У толпы больше прав и никаких обязанностей. Им можно позавидовать. Только вот надолго ли?»
Спозаранку, как только началась вся эта вот неразбериха, Александру Димитрадзе вызвали в областной Совет. Откровенного разговора не получилось, женщина была принципиально непоколебимой: «Я должна быть с народом». Ну, иди. Шагай. Твоя воля. Что с ней можно было сделать в то время? А ничего! Она — как легонькая птичка: на какую ветку захочет, на ту и сядет. Не подчинилась. Потому городской Совет не поддерживает гэкачепистов, видит в них тех, кто подготовил для инакомыслящих наручники. Смелые люди, ничего не скажешь!.. И принципиально не исполняет распоряжения областного Совета. Нонсенс? Но это так. И, самое интересное, он, Заболотнев, ничего не может сделать. Стена. Ни взад ни вперед. Более того — городской Совет пробует подчинить себе областной, дает свои указания, советует, как им надо действовать. Не мания ли величия?!.. Учит и требует ответа на многие вопросы. Строго и нагло. Сверх всякой меры. Критикует в городской газете руководителя области. До чего докатились, братцы! Он же, Заболотнев, буквально оказался между молотом и наковальней. Хотя хорошо понимает, что делает не так, как надо: необходимо было все же и ему занять твердую позицию в отношении к гэкачепистам: не признавать — и точка! Кто вы такие, парни? Вы же нарушили Конституцию, совершили, по сути, государственный переворот! И вот этих людей ему надо было поддержать. И что было бы тогда в области? Он не мог ответить на этот вопрос. Ни себе, ни другим!.. Становилось просто жутко.
Накануне позвонил редактор областной газеты Пазько: так что делать будем, Григорий Николаевич? Поддерживаем гэкачепистов? «Поддерживаем!» Сотрудники редакции дружно и энергично — как и во время любой кампании, даже посевной, — начали организовывать отклики на события в Москве, отклики же, конечно, в поддержку путчистов. А потом люди, фамилии которых стояли на страницах областной газеты под такими заметками, давали опровержения на страницах городской, что они, дескать, такого не говорили, это все придумали корреспонденты. Тут же журналистка Сладкая признается: действительно, это все написала я, простите-извините...
На следующий день ситуация ненамного прояснилась. Верховный Совет хранил молчание, или, точнее сказать, держал паузу. Паузу — политическую. Была установка — поддержать гэкачепистов... Однако не слишком жесткая, у тех, кто давал ее, голос также, чувствовалось, малость дрожал. Заболотнев понимал: все мы — живые люди, под Богом ходим. Да, да. И если, не дай Господь, ничего у тех, кто с трясущимися руками суетились на телеэкранах, не получится, — что тогда? Можно представить было... А городской Совет, вишь ты, сразу смело выступил против гэкачепистов! Откуда такая интуиция, прозорливость, уверенность, в конце концов?! Позавидуешь, честное слово! Хотя, если брать по большому счету, не верил и он, Заболотнев, что у тех что-то получится, ведь как-то на скорую руку, неподготовленно все это выглядит. Аврально. Имел, как оказалось, смекалку его заместитель Валентин Сельцов, когда говорил: «Между гэкачепистами и Горбачевым вклинится какая-то третья сила, она и возьмет власть». Этого оставалось ждать недолго — уже вечером электронные средства массовой информации донесли до всех, что танки расстреляли из орудий Белый дом, а на одном из них стоял Ельцин и благодарил всех за поддержку. Позже гэкачепистов арестовали, а один из них, Пуго, застрелил сперва жену, а потом и себя.
Ну, и что же теперь? Горсоветовцы праздновали победу: они, как показало время, оказались наиболее прозорливыми и теперь могли диктовать, как ни странно, свои условия. Что и делали. Выбрали председателем Димитрадзе, до этого она исполняла лишь обязанности. Ее кандидатура при партийном руководстве не поддерживалась, но зато теперь проходила без всяких препятствий — тем более, что она, прервав отдых в Калининграде, вернулась в город в самое горячее время и была в центре бурливой жизни, авторитет ее сразу прыгнул вверх. Встретили — как Ленина в семнадцатом на Финляндском вокзале, — овациями и рукоплесканиями. Не было только броневика и стрельбы в серое и тусклое небо.
Постепенно жизнь налаживалась, хоть трения между областными и городскими властями продолжались. Заболотнева могла смело покритиковать городская газета, областная же — в свою очередь — пощипывала Димитрадзе. Григорий Николаевич не знал, как воспринимает всю эту критику женщина, но он брал особенно близко все к сердцу, хоть и старался, украдкой от людей и своих семейных, не показывать вида: терзала бессонница, а когда и закрывал глаза, то видел всегда только страшные, почти жуткие сны, от которых сразу же просыпался, шел на кухню и ставил на плиту чайник. Потом пил кофе, а в голову лезла сама разная ересь, иначе не скажешь, и чтобы как-то забыться, Заболотнев вспоминал маму, она жила у сестры в Друцке — как раз в том городе, где он был первым секретарем райкома партии, а до этого работал инженером в болотнянском колхозе. То было, возможно, самое счастливое время. Молодой, здоровый, не отягощенный многими обязанностями, что легли позже на его плечи. Высокий, худощавый, всегда благоразумный и энергичный — таким он оставался и теперь. Ходил по колхозным полям и деревенским улицам широко и размашисто — ветер, казалось, рядом свистел. Но, чувствует, здоровье не то, что раньше: об этом знают только доктора да сам. Даже жене своей Светлане, красивой и не менее самостоятельной, чем сам, не считал нужным признаться, что иной раз начинают напоминать о себе почки. Когда у человека ничего не болит — он и не думает, что может когда-то и что-то его потревожить. А только начнет, сразу вспоминаешь, что есть такая наука, как анатомия. Да что наука — есть ты, живой человек, довольно сложный и противоречивый механизм, который требует регулярного присмотра, отдыха и, конечно же, профилактики. Только не такой профилактики, что обрушилась на него в последние дни...
