Хоменок ощутил внутри какую-то тяжелую, невыносимую боль, поднял глаза на соседку, не сдержал упорно томившую его злобу:
— Не умеем, Ивановна, мы жить. Косо... вкривь ли... а какая, к чертям, разница, как мы лямку тянем!.. Другой раз и я начинаю все чаще и чаще задумываться над смыслом жизни. Ловлю тот смысл. Со всех сторон его оцениваю. Кругом одни потери, находок — так тех меньше, с гулькин нос!.. А хочется набраться наглости и заявить, чтобы услышали все: давайте, родненькие... спасибо за слово, Ивановна, я и подзабыл его, слово-то это... давайте будем жить на земле так, чтобы не было стыдно за нас отцам, матерям, женам... да и детям, как видим, что лежат... да-да, что лежат в гробах... на кладбищах. Что, не услышат они, думаешь, нас?
Катерина Ивановна ничего не ответила, только глубоко вздохнула, передернула плечами:
— Так ведь если бы...
— Володька, Катерина, найдет тебе такую урну быстро... побыстрее, чем ты думаешь, тютелька в тютельку такую, у нас здесь где-нибудь за углом и принесет. За магарыч. И что ты похоронишь, сама знать не будешь. Песок или золу из обыкновенной печки. Шелестит там нечто в середке — и ладно. Володька — не промах. А ты потом всю оставшуюся жизнь себя казнить будешь за такой шаг. Так что лучше дождись уж дочери...
Когда Володька вернулся, Катерины Ивановны уже не было. Хоменок смотрел в свое окно, он даже не повернулся, когда тот переступил порог. Володька похвастался, что интервью сделано на самом высоком уровне, завтра утром пойдет в эфир. Это хозяина квартиры мало интересовало. Его более заинтересовало, что какой-то негодяй нацарапал гвоздем на стене около его входной двери грязные слова. Хоть Володька, сообщив ему про такое писание, и заливался смехом, Хоменок не слышал его. Он спросил вслух, тихо, озабоченно, без фальши в голосе:
— Как завтра жить будете?
У кого спросил, Хоменок и сам не знал. Просто спросил. Но говорят же, и стены иногда слышат. Может, на это старик и рассчитывал. Тем более, что голос у него был с претензией услышать ответ. На что Володька ему заметил с каким-то пессимизмом, что ли, в голосе, даже с нескрываемым сарказмом:
— А ты, Данилович, окно настежь распахни — и спроси, чтобы все слышали. У народа. Один человек ничего про жизнь не знает, а все разом когда — такие знатоки, такие умники, где там!.. Спроси в окно. Ну, смелее, смелее, не будь трусом!.. Может, как раз будет проезжать внизу Вулах, мой друг, из психушки, он доктором там работает, то и он услышит. Бесплатно прокатишься в «скорой помощи». А если еще и я хорошенько попрошу, то и сирену включат парни в белых халатах. По блату. Вот будет форсу!..
Хоменок ничего не ответил, однако окно все же распахнул. Настежь. «Твоя воля, Володька. Только сегодня я и тебе ничего не скажу. Вишь ты, чего захотел. В окно ему крикни. В окно не кричать надо, в окно смотреть мне суждено всю оставшуюся жизнь, пожалуй. На белый свет смотреть. И на Дом коммуны. Весьма удобно. Как на капитанском мостике все равно».
Позже вслух он все же сказал:
— А теперь бери свою технику и отчаливай ночевать домой, а то, в самом деле, жена пожалуется в парторганизацию. Давай, давай, Володька. Я не гоню, но и меру знать надо. Да и добра тебе желаю. Хороший ты человек, хоть и баламут большой…
Но не только Дом коммуны был причиной того, что Хоменок сидел перед окном как привязанный...
Раздел 2. Митинг: эхо Москвы
Светло-бежевая «Волга» Григория Николаевича Заболотнева резко сбавила скорость, затем катилась по асфальту на удивление тихо, а вскоре председатель областного Совета попросил водителя остановиться. «Погоди, погоди!..» Из салона выбираться не стал, какое-то время смотрел на людей, которые собирались на площади Ленина: людской поток тянулся сюда со всех улиц, словно неслись стремительные весенние ручейки в Сож. Заболотнев успел прочесть на некоторых транспарантах и плакатах-растяжках, поднятых над головами демонстрантов с какой-то агрессивностью и решительностью, призывы, чтобы парткомы убирались с заводов, дескать, хватит народу молчать, пора быть хозяином на земле... Как все это хорошо знакомо с прошлых, не таких, однако, уже и далеких времен! Но, если откровенно признаться, это не столько удивило его, руководителя области, сколько насторожило. Свои, казалось бы, люди, откровенные, простые, с ними встречался он не раз в трудовых коллективах — больше в цехах, у станков, меньше — в своем кабинете, это и понятно: власть должна всегда быть там, где ее ждут. И не просто ждут, а с полезным и конкретным советом, обоснованным и единственно верным решением, а если надо, то и с твердой позицией, направленной на улучшение, в конечном итоге, их жизни. Но в то, что эти люди по первому призыву демократов — как именует себя кучка проворных людей, — вот так бросятся на площадь на слом головы — он не поверил бы. Значит, ошибался. А это большой минус тебе, председатель. Что ж, надо, как говорят, век учиться... Но и умирать же еще рано!.. Не время. И пока он обо всем этом думал, какой-то мужчина, не придерживая шага, сунул ему в окошко листок, на котором успел Заболотнев выхватить заголовок: «Обращение к жителям города...» Ишь ты, уже и обращения пошли в ход! Ну, ну.
Настроение, конечно, было не из лучших. Хорошо вот так выйти на площадь, взять в руки микрофон и сказать: «Граждане! Мы призываем вас и дальше идти путем демократии, несмотря на все трудности, какие у нас есть и какие, несомненно, еще будут». А что дальше? Дальше — что? Ну, покричали, показали себя, в грудь постучали, в барабаны побили. Так каждый бы смог. А ты вот приди в кабинет, возьми в руки телеграммы и шифровки, прочти их и прими решение. Как руководитель области. Партии, можно сказать, уже нет: первый секретарь обкома Заплыкин совсем не показывается, говорят, будто бы собирается обратно в Москву.
Как получилось, так получилось: только доверили коммунисты ему эту должность, не успел обжиться в своем рабочем кабинете, а все повернулось таким образом, что он, Заплыкин, стал не нужен ни области, ни республике, хотя когда-то занимал пост первого секретаря ЦК ЛКСМБ. Высота. Был на виду, в центре жизни республики. Предлагали ему, правда, место начальника отдела кадров в производственном объединении «Нефтепровод “Дружба”», но он, говорят, корректно, интеллигентно поблагодарил за такое высокое доверие и кивнул головой в сторону Москвы... В ту, кстати, сторону, откуда и докатилось игривым эхом несколько дней назад сенсационное сообщение о каком-то ГКЧП (государственный комитет по чрезвычайному положению, так надо понимать), а потом показали тех деятелей на телеэкранах, всех вместе за широким длинным столом, известных и не очень известных широкой общественности, а что запомнилось больше всего — у вице-президента СССР Янаева тряслись руки, как у алкоголика. И эти люди, подумалось тогда Заболотневу, хотят взять власть, управлять такой большой державой!.. Не сон ли это?
А потом показали Горбачева в Форосе, где тот отдыхал с семьей. Вроде бы под арестом. К нему летят переговорщики, возвращаются...
Вопрос о смене власти пока висит в воздухе, и неизвестно, что будет завтра, послезавтра... Да и сегодня, надо ли говорить: вон сколько их людей собрали разные ловкие деятели на митинг, выступают против тех гэкачепистов. А если вдруг они все же возьмут верх? Что тогда с ними, с этими бесноватыми агитаторами, будет?
Из Верховного Совета только что поступил приказ: поддержать ГКЧП, Горбачев — вчерашний день, сам виноват, что выпустил из рук вожжи.
Заболотнев вспомнил Александра Граховского, бывшего первого секретаря обкома партии, он совсем недавно умер. Тот оказался дальновидным: «Он заведет нас в тупик, Горбачев!.. Он все развалит. Вот увидите!» Так, по существу, и получается. Граховский как в воду глядел, а когда поблизости никого не было из чужих, и поматерит генсека, остро и откровенно. Доставалось. Однако слышал ли он, Михаил Сергеевич? Если бы! А руководителя партийной организации области не стало: сердце. Может, и Чернобыль? Может, и Горбачев? Может, они оба положили человека в гроб. Не вернешь. Но если бы сегодня Граховский глянул, что делается вокруг, не очнулся бы — это точно.
