Л у к е р ь я. Постный борщ да каша. Пойди-ка налей.
О р и с я. Сейчас.
Д е д. Издалека?
П р о х о ж и й. Из Га-ли-ции.
Д е д. Верно, на какую-нибудь фабрику, потому что сюда больше немцы заходят.
О р и с я. Кушайте, пожалуйста!
Я с ь к о. Так пан — немец?
П р о х о ж и й. Нет, я не немец, мой дорогой… Я русин. Иду на фабрику, где полотно делают, слышал, что заработок хороший. А недалеко, говорят, и кошары строят… Может, там наймусь, потому что я и каменщик. Эх, лишь бы заработать, лишь бы прожить…
Л у к е р ь я. Ох, правда! Бедному человеку лишь заработать, лишь бы прожить.
П р о х о ж и й. Спасибо! Не сердитесь, пан хозяин… Однако промерз до костей; когда бы панская милость — хоть чарочку бы водки согреться; нельзя ли водочки?
Д е д. Почему нельзя? Эй вы, бабы! А ну-ка встаньте кто-нибудь.
Б а б а. Я, братец, сейчас в чулан!
Д е д. Ты насчет водочки самая проворная.
О л е к с а. И помоложе не поспеют!
А н т о н. Только одна и утеха.
Б а б а. На здоровьице!
П р о х о ж и й. На счастье!
О л е к с а. А ну-ка! Будем живы! А ты, Антон?
А н т о н. Не хочу — жена прибьет, из-за нее и не пью.
О р и с я. Ах, чтоб ты пропал, если из-за меня!
Б а б а. Можно?
Д е д. Да пей уж!
П р о х о ж и й. А сколько тебе, серденько, лет?
Я с ь к о. Тринадцатый.
П р о х о ж и й. Так, так, славный мальчик, шустрый и глаза ясные, и личико чистое, и улыбка такая приятная… Чей сынок?
Я с ь к о. А вон мама.
П р о х о ж и й. А как тебя звать?
Я с ь к о. Ясько.
П р о х о ж и й. Ясько! А-а… (Торопливо.) А как звать?
Я с ь к о. Мама — Лукерья.
П р о х о ж и й. Ой, Луке… ой, так…
Б а б а. Ясько! Подай воды!
Д е д. Что с паном?
П р о х о ж и й. Поперхнулся! (Пьет.) Спасибо тебе, дитятко, за услугу… Дай тебе господь…
Б а б а. Детей любите; верно, свои есть?
П р о х о ж и й. Есть, — давно не видел. (Кланяется.) Спасибо!
Б а б а. На здоровье!
П р о х о ж и й. А давно, пан хозяин, построили эту хату?
Д е д. Хата старая. Я только поднял ее немного, кое-где бревна заменил да окна побольше сделал.
П р о х о ж и й. То-то я вижу, что хата словно бы не та…
Л у к е р ь я. Разве вы тут когда-нибудь бывали?
Д е д. И в моей хате? Видно, что пан не впервые!
О л е к с а. Не впервые!
П р о х о ж и й. Ну, был… был… давно… Миновало… А был здесь.
Работником нанимался, когда новый двор строили.
Б а б а. Ага, когда новый двор?
Д е д. Давно это было… Может, десять лет назад!
П р о х о ж и й. Ох, больше! Давно, давно!
Д е д. Что-то мне мерещится… Какая-то старина, да не вспомню…
И глаза не видят, и уши не слышат, и память ослабела: не то я знаю, не то не знаю…
Б а б а. Побей меня сила божья, и со мной так. Вот чтоб с этого места не сойти, и у меня то же самое: то кажется, что знаю вас, то кажется — нет.
Должно быть, вы когда-то со мной разговаривали.
Л у к е р ь я. Голос его будто слышала когда-то… Прямо в душу западает.
П р о х о ж и й. А когда двор строили… вы же, бабуся Наталья, хозяйкой были в экономии.
Б а б а. Да, да!
А н т о н. Все знает!
О л е к с а. Что-то чудно!
П р о х о ж и й. И говорили… ох, говорили со мной, бабуся, говорили не раз, не два и не десять.
Б а б а. Ах, чтоб меня задавило сегодня ночью, если я помню. Вот-вот, а не поймать! Говорила с вами или не говорила? Ничегошеньки не помню, только мне кажется, вроде я вас знаю, вроде не знаю… Таки знаю! Да нет. Ну, что за оказия!
Д е д. Мерещится что-то, мерещится, да не ухвачу.
П р о х о ж и й. А ты — хозяйская дочка?
Г а н у л ь к а. Да… дочка!
Л у к е р ь я. Слушай, Антон! Тебе не напоминает кого-то этот прохожий? У меня прямо мозг горит, но не вспомню.
А н т о н. Измученный какой-то, бледный… Глаза запали… не припоминаю.
Л у к е р ь я. Измученный, несчастный, глаза хоть и запали, а блестят… И огонь в них как будто знакомый… словно видела когда-то… а особенно голос.
П р о х о ж и й. Верно, младшая? Вот такою знал. Двадцати еще нет?
Г а н у л ь к а. Нет еще.
П р о х о ж и й. А старшая сестра Мариська умерла или жива?
Г а н у л ь к а. Нет, жива.
П р о х о ж и й. Замуж вышла?
Г а н у л ь к а. Вышла. В Садовой… у мужа живет.
П р о х о ж и й. А-а, это хорошо! Какое счастье, когда у человека есть свой угол. А когда и пяди нет и негде буйную голову приклонить…
О р и с я. Всех знает, обо всех расспрашивает!
Л у к е р ь я. Не пойму отчего, а каждое слово этого несчастного как ножом режет мне сердце… и голос знакомый, и словно что-то тут шевелится…
О р и с я. Слушай, голубка, сбегаем к моей матери, надо бузины ей отнести, она больна, а из-за того разбойника я одна боюсь.
Л у к е р ь я. Мне не хочется…
О р и с я. Мы мигом… тут же рукой подать.
Явление девятое
Т е ж е, б е з Л у к е р ь и и О р и с и.
О л е к с а. Ох, что-то чудно!
А н т о н. Ты уж сразу…
Я с ь к о. А вы уже и вторую?
Б а б а. Брешешь, как собака.
Я с ь к о. А ну я деду скажу!
Б а б а. Цыц, мелюзга! Вот я тебе ни вареников, ни пряников.
Я с ь к о. Да я шучу: не скажу, не скажу!
П р о х о ж и й. А ваша жена, пан хозяин, жива?
Б а б а. Э, давно умерла! Лет десять уже будет, как умерла… в то самое лето, когда меня из экономии отправили, а брат принял.
П р о х о ж и й. Умерла! А-а! Кара, кара господня! Умерла, не вынесла, ох!
О л е к с а. А про Довбню ничего не слыхали? Вы же по свету шатаетесь, а?
П р о х о ж и й. Почему не слыхал? Весь мир только о нем и трезвонит.
О л е к с а. Трезвонят! Не дай бог, чтоб о ком так трезвонили. А как думаете, поймают его или не поймают?
П р о х о ж и й. Почем я знаю? Может, поймают, а может, нет!
О л е к с а. Упаси боже, если не поймают, — писарь говорит: пойдут разбои, грабежи, душегубства… поджоги… Потому что если такая шельма останется на воле, то сколько будет людям беды, а?
П р о х о ж и й. Может, этот Довбня и капли крови не пролил, а народ валит все на несчастного.
О л е к с а. Ого! Как раз он такой!
А н т о н. Хитрый малый! Дважды с каторги бежал!
Б а б а. Зажечь бы свет, а то темнеет, страшно.
Д е д. Подожди. Еще на посиделках сколько сожжете!
О л е к с а. Ох, и любопытно же мне! Как это можно вырваться из тюрьмы, где высоченные стены, что разве птице перелететь, и солдаты вокруг.
П р о х о ж и й. А вот посидели бы, так знали, до какого отчаяния может довести тоска! Как зверь в клетке сидишь, сидишь — ни голоса людского, ни свету божьего… Сидишь, сидишь… Скорбь давит сердце, так бы и полетел на родную сторонку хоть на минутку, пусть бы и жизнью за то поплатился!
А тут кругом стены давят да мертвая тишина обнимает, и так тянутся дни за днями, тяжкие, душные, бесконечные! Не замечаешь, как сам становишься зверем, кидаешься железо грызть зубами, кирпич ногтями ковырять. А-а! Такой тоски не дай бог от нее вниз головой из окна выбросишься, в землю кротом зароешься.
О л е к с а. Что-то вы, пан, тюрьму хорошо знаете! Может, сидели сами?
П р о х о ж и й. Зачем же? Знаю потому, что слышал… рассказывали… мало ли чего на свете…
О л е к с а. Может быть, и Довбню видели? Знаете?
П р о х о ж и й. Где там… иду из Галиции!
О л е к с а. Жаль, жаль. А то указали бы нам его приметы, чтобы поймать. Эх, если бы мне его в руки, так я бы до палача содрал с него шкуру!
П р о х о ж и й. Ой-ой! Такой молодой, а уже шкуру с человека готов содрать.
О л е к с а. А коли он разбойник, так дрянь этакую жалеть? Сам писарь говорил: бей!
Г а н у л ь к а. Ой, боженька!
Б а б а. Тише, Олекса! Ради бога, не кричи.
О л е к с а. Ого! Еще как бы шкуру содрал! Пусть не убивает!
А н т о н. Убьет или не убьет, а уж лошадей украдет.
