Перед тем как расписаться на удостоверении, я долго упражнялась на листочке блокнота, пока у меня не вышла подпись, ничем не напоминающая мою собственную. Округлые, четкие, плавно вытянутые вверх буквы шли к ее имени.

— Запомни, документы у тебя абсолютно надежные. А теперь возьми вот это.

Карло положил передо мной бланк с гербовой маркой. Это была справка, подтверждавшая мое появление на свет в Авезееле. Я отдала ему свои старые документы, к которым он отнесся столь же неодобрительно, как Рулофс к самому первому удостоверению. Он разорвал их, высыпал обрывки в пепельницу и поджег.

— Не понимаю. Могли бы достать и поприличнее. Грубая работа.

— Ты бы посмотрел на мое первое удостоверение.

— Заметь, с тебя еще взяли за него кругленькую сумму.

Я вспомнила, что показала удостоверение дядюшке. "Все лучше, чем настоящее", — одобрительно заметил он. Руфь, помнится, тоже сочла его удачным приобретением. "Я слышала, запрашивали и больше", — сказала она.

— Тогда мы еще только начинали. Настоящая работа наладилась гораздо позднее.

— Жаль, что позднее.

Мы смотрели на язычки пламени, в которых ежилась серая бумага. Фотографию, отклеившуюся от картонной обложки, огонь поглотил в последнюю очередь. Края снимка загнулись и начали чернеть, все больше и больше. Я наблюдала, как горят мои волосы, шея, подбородок и только потом глаза, будто они хотели досмотреть все до конца. Но вот и глаза исчезли. Нет меня. Я чувствовала себя как после глубокого обморока, когда голова кажется легкой и пустой: эта обманчивая легкость подсказывает, что все уже в порядке, а на самом деле ты только приходишь в себя.

— Значит, так, — услышала я голос Карло, — отныне ты — Мария Роселир, и никто иной. Запомни.

— Постараюсь.

Мне хотелось стать ею, вести себя так, как могла бы вести себя она, сделать ее прошлое своим. Но что я знала о ней?

— Не стараться надо, а быть ею.

Его начальственный тон прозвучал смешно, не получались у него приказания, об этом я ему и сказала.

— Ты права, ни к чему это, я просто хочу, чтобы ты хорошенько запомнила самое главное.

— Между прочим, где находится Авезеел?

— В южной Зеландии, возле бельгийской границы, так что ты теперь почти фламандка.

— Значит, я должна говорить с акцентом?

— Не обязательно. Ты давно уехала из родных мест и уже много лет живешь в Амстердаме. Посмотри, сколько адресов ты здесь сменила. Ты их знаешь на память?

— Конечно.

Я назвала адреса, в двух местах я жила на самом деле.

— Кончится война, съезди в Авезеел. — Он поднялся и направился к двери. — Мне пора.

— А ты поедешь со мной? Ведь ты оттуда родом?

— Этого я тебе не могу сказать. Но я поеду с тобой. — Его рука легла мне на плечо. — Счастливо, Мария.

Он открыл дверь, потрепал меня по волосам и бегом спустился по лестнице. Перегнувшись через перила, я смотрела ему вслед. Он не оглянулся, как не оглядывался никогда.

Лина Ретти поинтересовалась, в какую мне сторону. Ей нужно было на трамвай, на Ноордер-Амстеллаан. Я сказала, что зайду в магазин поблизости, и немного проводила ее.

— Захочешь привести голову в порядок, обязательно загляни ко мне. Для тебя цену сбавим. И не заталкивай ты все время волосы под шапку, они от этого портятся.

— Это потому, что я часто простужаюсь.

— Ты просто слишком много сидишь дома, по тебе видно. Нельзя быть такой затворницей. Нам нужен и свежий воздух, и разрядка, именно сейчас, как никогда. У тебя ведь есть друзья? Тот юноша, что заходит к тебе?

— Да, конечно.

— Ну а родители, где они у тебя?

— Они пока в Бельгии. — Я начала заполнять чистые страницы своей биографии.

— Ты, наверно, целую вечность их не видела?

— Уже три года. Я приехала в Амстердам учиться. Хотя, знаешь, сейчас студенты занимаются больше дома, если, конечно, им не устраивают "командировку" в Германию.

— Да, это верно. Ребят жалко, девушкам все же легче. Так ты родом из Бельгии?

— Да нет, мы жили в Зеландии, на юге, в Зеус-Влаандерен, а в сороковом году мои родители переехали в Бельгию.

— Надо же, а по тебе не скажешь, ты говоришь совсем без акцента. — Она внимательно посмотрела на меня.

— Ты тоже так считаешь? Это очень здорово. Чего я только не делала, чтобы избавиться от зеландского акцента. Студенты сразу замечают, что ты из провинции.

— Зеус-Влаандерен? Я там бывала.

— Да?

— Как-то отдыхала в Кадзанде. Мне бросилось в глаза, что среди местных много темненьких, вроде тебя. Говорят, испанская кровь. А вот и мой трамвай.

Она побежала к остановке, слегка покачиваясь на высоких каблуках, и успела вскочить в заднюю дверь вагона. Стоя на площадке, она одной рукой помахала мне, а другой пригладила растрепавшиеся волосы.

Первый экзамен я сдала на "отлично". Теперь от души отлегло, и я не торопясь занялась покупками, немного погуляла. Дома я воспроизвела в памяти все, о чем говорила Лине Ретти. Точность прежде всего, если я хочу, чтобы придуманные мной подробности стали фактами биографии.

Прошло восемь месяцев со дня моего бегства, и все это время одно воспоминание не отпускало меня: я притаилась на крыше, схватившись руками за трубу, спрятав лицо. Наверно, та же самая неподвижность сковала меня утром, когда я стояла у своей двери, не решаясь выйти на улицу. Помню, тогда прошло немало времени, прежде чем я рискнула поднять голову, я даже не сразу заметила, что поранила руки, потому что куда сильнее болели глаза, уставшие от солнца; во всем теле чувствовалось оцепенение. Оно потеряло способность испытывать боль и стало как бы бесплотным.

При рождении я весила три с половиной фунта. Мама рассказывала, как меня положили на весы — а повторяла она этот рассказ довольно часто, — так, будто речь шла о покупке у бакалейщика. Лишь благодаря заботам сестры Ромслах, которая взяла меня дома под свою опеку, меня не пришлось выхаживать в кувезе. Последствия этой заботы я ощущала и многие годы спустя. Встречая почтенную даму на улице, мы непременно останавливались, и я должна была подать ей руку. Она носила темно-синее платье с крахмальным белым воротничком и темно-синюю вуаль, приколотую к белой шапочке. Пенсне в серебряной оправе придавало ее костлявому лицу особенно суровое выражение. Очень нерешительно я протягивала руку — я боялась, что она заберет меня с собой. "Ну-ка, дайте мне сюда маленькую Стеллу". Ее рука цвета обожженного кирпича была неприятно жесткой. Мама не замечала моего страха. Всякий раз она подталкивала меня вперед и говорила, уважительно и одновременно с гордостью обращаясь к своей старинной знакомой: "Вот она, ну, что вы скажете теперь?" Сестра снисходительно кивала. Своим трудом, своей терпеливой настойчивостью она вдохнула в меня жизнь, и каждый раз, встречаясь с ней, я думала, что должна быть ей благодарна. Если бы не вы, что стало бы со мной, сестра Ромслах?

И вот спустя двадцать два года мои шансы выжить снова оказались более чем сомнительны. И все-таки в Харлеме я позволяла себе рисковать, как никогда раньше. Почему? Переход из деревенской жизни к налаженному быту семьи Баак давался мне нелегко. Их заветной мечтой было не выпускать меня целыми днями из-за стола, ублажая то чаем, то кофе, то домашним печеньем. Меня это все больше стесняло. Они достали принадлежности для рисования, а я не могла рисовать. Они брали для меня в библиотеке книги, а я в них не заглядывала. Я рвалась на улицу, лишь бы избавиться от их заботливой опеки, от навязанной мне роли дочери. Я могла только изображать привязанность, обещать быть осмотрительной, вовремя приходить домой.

Через три месяца выяснилось, что район этот совсем не так спокоен, как мы думали. Начались обыски, проверки, на улицах было полно вооруженных фашистов. Мои хозяева обратились к Лиз, и та решила, что мне лучше съехать.

В те дни, когда скиталась по Харлему, в неизменной шапочке, которую считала своим талисманом, я ощутила в себе это растущее безразличие. Я не избегала полицейских, державших под контролем центр города, бродила по улицам, где разместились учреждения оккупационных властей, подолгу стояла у городской комендатуры. Серые машины сновали у подъезда комендатуры, офицеры вермахта, эсэсовцы и полицейские так часто входили в здание и так быстро выходили, что казалось, они поворачиваются в вестибюле и тут же отправляются назад.