Ваут стал играть с картонной подставкой под пивную кружку. Ставил ее на ребро, катал по столу, ловил. За окном прошли несколько немецких солдат. Их тяжелые шаги еще долго отдавались вдали. На мостовой валялась растоптанная юла.

— Как ты думаешь, они вернутся? — спросила я.

— Да, — сказал Ваут, — но все это, наверно, скоро кончится.

— Пойдем отсюда, — сказала я.

Мы встали. Когда я выходила через дверь-вертушку, с улицы входил немецкий солдат. Мы с ним одновременно вращали одну и ту же дверь.

На улице маленькая девочка плакала над своей игрушкой.

Дядя Ханнес так и не прислал обещанную кровать, и хозяин за ней тоже не сходил. Вечером он обычно приходил домой смертельно усталый, а утром опять вставал чуть свет. Он работал поденщиком у зажиточного крестьянина, и работа у него, в особенности летом, была очень тяжелая. По воскресеньям он брал выходной и большую часть дня спал. Иногда он пытался заигрывать с женой, но она только злилась.

Я вынуждена была спать в одной постели с хозяйкой, а хозяин с мальчиками спал в другой. В низенькой мансарде было очень душно — там никогда не проветривали. Спала я плохо, потому что не смела пошевелиться, чтобы ненароком не прикоснуться к хозяйке. Она как-то сказала мне, что никогда не моется. "Я не бываю грязной, — объяснила она. — Ведь каждую неделю я надеваю чистое белье".

— У вас, наверно, был большой дом? — как-то спросил меня хозяин.

— Да, — ответила я.

— И у каждого своя кровать? — спросила хозяйка.

— Много кроватей, — сказала я, — у нас часто гостили родственники и друзья.

— Сколько же было кроватей? — допытывалась она.

Я стала вспоминать. И никак не могла вспомнить дом. Вновь видела перед собой улицу в Бреде, поля по одной стороне и палисадники по другой; на мостовой выбоина, по которой я всегда нарочно проезжала на велосипеде; обвалившийся край тротуара, где так удобно было въехать на велосипеде наверх, окошечко в двери, которое никогда не закрывалось, чтобы можно было просунуть руку и отодвинуть задвижку. Я видела перед собой двойную дверь, которая со скрипом захлопывалась, коридор и двери комнат. И лестницу наверх.

— Не могу припомнить, — наконец ответила я.

— Ладно, — сказала женщина, — главное, их хватало на всех.

— Думаю, хватало, — кивнула я.

— Жаль такой дом, — добавила она.

— Чего тебе жаль? — спросил муж.

— Ну как же, — объяснила она, — пропадает целый дом и все, что в нем есть.

— Когда война кончится, — сказала я, — мы опять будем там жить.

— Да, да, — сказал хозяин. Он свернул сигарету и взглянул на меня. — Да, да, — повторил он, смачивая бумагу языком.

Это был мой последний вечер у них. На другой день я должна была уехать. Денег, которые Дав оставил для меня в сумке, хватило как раз до этого дня. Теперь, когда больше платить нечем, я не хочу быть обузой для этой бедной семьи. Ваут отыскал для меня другой адрес в Хемстеде. Я сидела у стола в кухне и красила волосы, потому что кое-где уже проглядывала чернота. Я так часто применяла это средство, что сделалась совсем светлой блондинкой, а прежней боли от него уже не чувствовала.

— Ты и так натуральная блондинка, зачем красишься-то? — сказала хозяйка.

— В том-то и дело, что нет, — возразил хозяин. — Будь она настоящей блондинкой, так не сидела бы здесь.

— А у евреев всегда черные волосы, да? — спросила хозяйка.

— Нет, не всегда, — ответила я.

— Но вы всегда узнаете своих, — заметила она и задумчиво погладила свой выпяченный живот. — Я знала одного еврея, — добавила она, — очень порядочный человек был. Он часто приходил к хозяйке, у которой я служила.

На следующий день на остановке автобуса я встретилась с Ваутом. Я заметила, что он посмотрел на мои волосы.

— Что-нибудь не так? — спросила я.

— Ты совсем посветлела, — сказал он.

— Не заметно, что я покрасилась? — спросила я.

— Нет, — ответил он, — ничего подозрительного я не замечаю.

Но я не была в этом уверена. Хотя я и свыклась с мыслью, что в один прекрасный день меня заберут, на этот раз я всю дорогу чувствовала себя не очень-то свободно.

— Держись непринужденно, — посоветовал Ваут.

Мне вспомнилось время, когда я действительно вела себя просто и непринужденно. Как же это было? Оказалось, я не помнила ни как вела себя на улице, ни что чувствовала, садясь в поезд, ни что говорила, входя в магазин. Ваут привез новое удостоверение и отдал его мне, перед тем как войти в автобус. Прежнее удостоверение я выбросила. Оно обошлось мне очень дорого, но сделано было очень плохо. Новое удостоверение досталось мне бесплатно.

— Какое имя вы мне дали? — спросила я.

— Очень красивое, — ответил он.

Это напомнило мне об одной моей тете, которая как-то раз очень серьезно заболела. В синагоге за нее произнесли особую молитву и дали новое имя, очень красивое библейское имя, и она выздоровела.

В автобусе я рассмотрела свой новый документ. Вот моя фотография со светлыми волосами и отпечатки пальцев. Я прочла свое имя. Такое впечатление, будто меня познакомили со мной же. Я несколько раз тихонько повторила про себя это имя.

Когда мы в Хемстеде сошли с автобуса и зашагали по узкой набережной, Ваут еще издали показал на низкий старый дом.

— Вот он, здесь ты будешь в полной безопасности.

Мы перешли через канал по мостику с железными перилами. Дверь нам открыла высокая белокурая девушка в комбинезоне.

Я назвала свое имя, свое новое имя.

Через несколько недель после освобождения я навестила своего дядю в Зейсте. Оккупанты не тронули его, потому что он был женат не на еврейке. Я не предупредила его о приезде, однако же увидела его на трамвайной остановке.

— Откуда ты узнал, что я приеду? — спросила я.

— Я каждый день жду на остановке, — ответил он. — Жду твоего отца.

— Разве ты не получил извещение из Красного Креста? — спросила я.

— Получил, но я им не верю. Разве можно знать так наверняка?

Мы перешли через площадь и направились к его дому, который стоял в двух-трех минутах ходьбы от остановки.

Много лет я не видела дядю. Он сильно изменился. Ему было около пятидесяти лет, но он плелся рядом со мной усталой, шаркающей походкой, словно человек, который уже не ждет ничего хорошего от жизни. Волосы у него побелели, лицо пожелтело, щеки ввалились. Хотя он всегда очень походил на моего отца, сейчас я не заметила ни малейшего сходства. Ничего не осталось от веселого, беззаботного дяди прежних лет.

У входной двери он остановился.

— Не говори об этом с теткой, — наклонившись ко мне, сказал он. — Она не поймет.

Он вставил ключ в замочную скважину. Вслед за ним я поднялась по лестнице. В маленькой чистенькой комнате моя тетя разливала чай. Дядя сел в кресло у окна.

— Отсюда, — сказал он, — видно, когда приходит трамвай. Это очень удобно. В Утрехте опять наладилось с транспортом. — Он встал и, шаркая ногами, вышел из комнаты.

— Твой дядя болен, — сказала мне тетя. — К счастью, сам он об этом не догадывается, но ему уже не выздороветь. Он очень близко к сердцу принял несчастье родных.

Я кивнула в ответ и сказала, что это в самом деле очень отразилось на нем и что, по-моему, он сильно изменился.

— Тсс… — Тетя приложила палец к губам.

— Посмотри-ка, — сказал дядя, входя в комнату и показывая мне какие-то носильные вещи из темной ткани, висевшие у него на руке. — Прекрасный костюм, совершенно новый.

— Ваш костюм? — спросила я.

— Я хранил его все эти годы. Он лежал в сундуке, пересыпанный нафталином. — В голосе дяди слышались торжествующие нотки, когда он шепнул мне: — Для твоего отца. — Он аккуратно повесил костюм на спинку стула и продолжал: — Еще у меня есть ботинки. Почти новые. Хочешь посмотреть?

— Да, конечно, — сказала я. Но он, по-видимому, сразу же забыл об этом, потому что, когда я вскоре встала, собираясь уходить, он быстро накинул плащ.