С того дня Бродниковы посещали мельницу с завидным постоянством. Стоило Мельниковым мёд в бочонки собрать, муку перемолоть, зерно отвеять, как Ванька с Петькой стучатся в ворота, усмехаются:

– Открывай, Никифор, двери! Реквизиция пришла! Подавай нам мёд, сметану да мешочка два зерна. Если будешь нам перечить, морщить лоб или орать – враз получишь в сердце пулю! Старый хрыч, ядрёна мать!..

Кто придумал так скаладно – оставалось только догадываться, но на такое у братьев не хватило бы своего ума.

Всякий раз, отдавая долю заработанного честным трудом, Никифор Иванович напоминал братьям об их роковом поступке:

– А ведь накажет вас Бог за простреленную икону! Как есть накажет!.. – И крестился в небо.

– Что ты мелешь, старый пень?! Нет Бога! – укладывая на телегу бочонок с мёдом, скалил зубы Ванька. – И никогда не было! А ну, покажи, где он? Где? – подбоченился. – А хочешь, я ему свой зад покажу? – и, не дожидаясь ответа, снял штаны. – Во! Пусть смотрит!

Мужчина плюнул бесстыднику под ноги, женщины, ругаясь, отвернулись в сторону. А тот, довольный своей шуткой, гыкал.

Бабка Глафира не сдержалась, вступилась за своего покровителя:

– Бога хулить?! Задницу ему показывать?! Ах ты, ахмадей треклятый! – пошла на наглеца. – Да коли он тебя сейчас не наказывает, так я бадогом тебе спину расчешу!

Степан и Володька поспешили остановить разгневанную бабулю, которая плевалась в сторону Ваньки и насылала проклятия:

– Да будь ты трижды проклят! Тьфу на тебя, ирод окаянный! За икону нашу поруганную… За отношение к Всевышнему… За добро наше к тебе… Гореть тебе в аду вечным пламенем, а в оставшейся жизни – гнить колодой трухлявой до самой смерти в гонении, вдали от людей!

– Но ты, тухлая жаба! – подвязывая штаны, выкатил глаза Ванька. – Не тебе меня проклинать! Я сам хозяин и знаю, что меня ждёт! – наступая и грозя. – Будешь мне тут… да я тебя… – схватился за кобуру, вытащил револьвер, приставил ствол ко лбу Глафиры, – вот щас нажму на курок, и все мозги твои прокисшие вылетят! И ничего мне не будет!

Родственники постарались успокоить обоих. Степан потянул бабку в дом, Володька преградил Ваньке дорогу на крыльцо. Тот остановился, закрутился на месте, но сделать ничего не мог, противник был на полголовы выше, с огромными кулаками и широкими, налитыми плечами. Несмотря на то, что Ванька был старше молодого Мельникова на семь лет, он всё же боялся его, потому что был не раз бит им в недалёком прошлом, и хорошо помнил его крепкий удар.

– Уж вы мне!.. Да я вас всех!.. Знаете, что бывает за такое? Да за такое дело… – размахивая револьвером, не зная, как поступить в этой ситуации, орал злой Иван.

– И что бывает? – спокойно, с холодком в голосе спросил Володька.

– Да за такое дело – тюрьма! Да за такое дело – на север ссылают! – подскочил к Анне, схватил за рукав платья. – Или мне напомнить, кто твой муж? Как он с колчаковцами против красных бился? – Понизил голос: – Да стоит мне только Глухарёву сказать, как вы тутака белых укрывали, вам сразу прямая дорога…

Анна почернела. Правду Ванька говорит. Во времена смуты муж Анны Константин Сухоруков воевал против советской власти.

– Что молчишь, белая стерва?! – скалится Ванька. – Речи лишилась? – И к Никифору Ивановичу:

– Может, напомнить, как вы зятька с товарищами подкармливали?!

Молчит Никифор Иванович. Страшные мысли в голове порхают: «Откуда Ванька всё знает?» Насторожились Мельниковы. Анна с опущенными руками слезами мочит лицо, Степан с Володькой между собой переглядываются, а Ванька с Петькой, почувствовав преимущество, продолжили со спокойным видом укладывать в телегу зерно, мёд, масло.

– И тако же мне! – погрузив добро, довольно усмехнулся Ванька, подсовывая Никифору к лицу кулак. – Пока я вашу тайну знаю – вот вы у меня где! И не сметь мне боле проклятиями да Богом пугать. Я и без того пуганый.

Бродниковы уехали. Никифор Иванович тяжело вздыхал, угрюмо смотрел на домочадцев. Он понимал, что такие отношения добром не закончатся, но изменить что-то было невозможно. О примирении не шло речи, нет такой черты у Мельниковых – угождать и подхалимничать. Да и кому?!

После этого случая братья немного остыли, а может, это всего лишь показалось. Изредка посещая мельницу, они брали очередную дань «в фонд государства», выдавали какие-то расписки, но ссору не затевали, стараясь продлить своё безбедное существование как можно дольше.

Десять лет прошло с введения ВЦИК от 21 марта 1921 года декрета о продналоге взамен продразверстки, который взимался «в виде процентного или долевого отчисления от произведенных в хозяйстве продуктов, исходя из учёта урожая, числа едоков в хозяйстве и наличия скота в нём. И устанавливался как прогрессивный налог, с усилением тяжести обложения для кулацкой части деревни. Хозяйства беднейших крестьян от продналога освобождались».

Всё это время Мельниковы исправно отдавали положенные пуды зерна и килограммы мяса. Самим на еду хватало. Может, всё ещё было бы не так плохо, можно было прожить большой семьей в достатке до весны, если бы не неожиданное появление отряда продовольственной развёрстки под началом комиссара Глухарёва. Ничего не объясняя, они реквизировали две трети запасов зерна и муки, оставленных на еду до следующего урожая.

Выписывая расписку, Глухарёв сурово молчал. На слёзы женщин и скупые вопросы мужчин о дальнейшем он не отвечал. Братья Бродниковы усмехались:

– Проживёте! На мельнице под полатями мучной пыли много… Да два поля на угорье не убраны.

Сидят отец и сыны Мельниковы у пруда, смотрят, как нарядный селезень перышки чистит. Как изменить сложившееся положение в лучшую сторону? Убрать два поля с пшеницей – заберут Ванька с Петькой, не убрать – пропадёт зерно. Куда ни кинь – всюду лапоть драный. Хорошо, что вчера рано на рассвете успели вывезти и спрятать в тайге шестьдесят пудов пшеницы и ржи с мукой. Если понемногу брать из тайника, можно как-то протянуть до созревания черемши.

Опустели амбары у Мельниковых. Никогда за всю жизнь такого не было! От восьми лошадей одна старая кобыла осталась. Сможет ли она за собой косилку тянуть, не сдохнет до конца уборки? Две коровенки на выпасах, а осенью Глухарёв грозился одну забрать. Как с одной зимовать, когда в семье есть маленькие дети?

– Так что же, сыны мои, делать будем? – нарушив тишину, с тоской в голосе проговорил Никифор Иванович. – Ехать в поле или забросить всё?

– Думаю, ехать надо, – глядя в землю, задумчиво ответил Степан. – Пшеница не виновата, что умеет расти.

– Столько трудов затрачено… – поддержал его Владимир. – Не убрать зерно – совесть потом не простит. Нельзя поле неубранным под снег оставить.

– А ну как к вечеру опять Бродниковы явятся, заберут всё? – прищурил глаза отец.

– Заберут. Так пусть, может, хоть народ попользуется. Слухи доходят, что голод страшный в России, – покачал головой старший сын.

– А что заберут, так нам… до весны того… что вчера увезли, хватит, – в свою очередь, дополнил младший, чем переполнил чашу весов.

– Что ж тогда, сыны мои? – поднимаясь с места, оставил за собой последнее слово Никифор Иванович. – Значит, в поле!

– Едем! Надо убирать зерно! – наперебой заговорили Степан и Владимир, следуя за отцом.

– Знать, так тому и быть! – склонив голову, чтобы сыны не видели его заблестевшие от накатившихся слёз глаза, подтвердил Никифор. – Я в вас никогда не сомневался!

Слёзы душат Анну, глаза полны тоски. Сеточка преждевременных морщинок соткала над щеками паутину переживаний, седой пепел потухшего костра осел на висках. Из скорой, с изящной походкой стройной девушки она превратилась в тихую страдалицу. Каждый, кто видит это со стороны, тяжело вздыхает:

– Изменилась наша Анна. Высохла, постарела… Да и как не постареть-то в одиноком томлении?

Кажется, прошло не так много времени с тех пор, когда Анна была молодой и проворной, словно ручеёк, общительной и чистой душой, как первый выпавший снег. Добрая, приветливая улыбка, открытый взгляд, простота в общении привлекали внимание любого, кто потом долго вспоминал юную красавицу с водяной мельницы.