«Когда проснешься, не забудь, кем надо дышать. Не тоскуй, я скоро вернусь»

И еще одна ровно через минуту:

«Я передумал – тоскуй».

Улыбнулась и нырнула снова в постель, довольно потягиваясь, как сытая кошка. Впервые после его отъезда я проспала почти весь день.

За несколько дней до описанных в 1 главе событий

– Здравствуйте, Андрей. Давненько вы к нам не заезжали. Очень рады видеть…

Продавец цветочного магазина расплылась в улыбке и шагнула к корзине с белыми лилиями. Она знала, что я возьму именно их, знала даже точное количество. Я всегда покупал цветы только здесь на протяжении нескольких лет.

– Здравствуйте-здравствуйте. Я тоже так решил, поэтому и заехал. Нельзя нарушать традиции.

Она опять улыбнулась в ответ, отбирая 15 веток и, перевязав их белой лентой, протянула мне.

– Вам ведь, как всегда? Еще одна традиция?

– Совершенно верно. Спасибо, Наташа. Цветы великолепны, как, впрочем, и всегда.

– Спасибо, Андрей. Иногда мне даже кажется, что они ждут именно вас. Хорошего дня вам…

– И вам всего доброго…

Я вышел из помещения и знал, что они сейчас будут шушукаться со своей помощницей.

“Есть же бабы шустрые. Где бы нам такой “экземпляр” отхватить? Мало того, что денег валом, да еще и на братка не похож, хотя видно, что «из этих».

Людям всегда кажется, что они видят нас насквозь. Они моментально придумывают нам биографию, наделяют качествами, которые им хотелось бы, чтоб у нас были, и свято верят, что все именно так.

Всего несколько вещей способны ввести их в заблуждение: наша одежда, манера разговаривать и тембр голоса. Нужное сочетание всегда дает необходимый эффект.

Вот и сейчас я чувствовал, как они смотрят мне вслед, с нотами зависти и злорадства думая о том, кому «так повезло» и почему на ее месте не одна из них.

Смотрел на букет, который лежал рядом на сиденье, источая резкий аромат, и словно услышал знакомый до боли голос. Как она, смущаясь, опускала ресницы, даже покрывалась легким румянцем и говорила «Спасибо, мой любимый». Никогда не могла к этому привыкнуть, каждый раз принимая их с какой-то особенной благодарностью, а я улыбался, как мальчишка, и мне хотелось купить ей миллион таких букетов. Чтобы слышать вот это «любимый» и чувствовать ее восторг.

Она любила именно лилии. Не розы, как это обычно бывает. Говорила, что эти цветы кажутся ей самыми красивыми. Чистыми, и вместе с тем их запах был настолько сильным, что голова шла кругом. Как и у меня тогда… в эти несколько месяцев вырванного у судьбы счастья.

Первое время после смерти Лены я не мог заставить себя даже ступить на территорию кладбища. Не хотел видеть могилу, памятник с этими зловещими цифрами, выгравированными на мраморе… Так, словно прийти сюда – значит принять, что ее больше нет. Как будто смириться с тем, что я лично, собственными руками, убил ее. Убил, потому что виноват был… Перед ней и Кариной. За то, что уберечь не смог, что жив остался, что дышу, хожу по этой земле, а она – глубоко под ней.

Потом я приезжал сюда каждую неделю. Как маньяк, который приходит на место преступления, чтобы еще раз испытать эмоции, связанные с последними секундами жизни своей жертвы. Нескончаемое количество раз прокручивая в голове мгновения, когда она была жива. Каждое ее движение, слово, вздох, взгляд, как умирая, говорила, что любит, что благодарна… И чувствовать себя последней тварью… Потому что ей не за что было меня благодарить. Хотелось казнить самого себя здесь, смотря на улыбающееся лицо на фото – «запомни меня такой, любимый». И ненависть в глазах Карины, которой она сама, казалось, начинает задыхаться, была тогда мне необходимой. Давала возможность чувствовать хоть что-то. Да, мне была нужна ее ненависть, молчаливые упреки и отчаяние… чтоб не забывал. Никогда.

В последние полгода я бывал на ее могиле все реже. Не оправдывая себя делами и суетой. Просто никогда в этом не лукавил. Я привык к своей боли, она перестала терзать, потому что вросла в мою кожу так, будто я и не жил без нее никогда. Мы с ней стали заодно. Она получила свое сполна, а теперь был ее черед отдавать. И она не осталась в долгу. Дала силы жить… Открыть глаза и увидеть главное – в моих руках теперь жизнь Карины. Как второй шанс – спастись, не закопав самого себя на дне своей пропасти.

Уже не так невыносимо больно ехать по этой дороге, которая ведет на кладбище. Уже не разрывают сердце на части острые крюки отчаяния. Уже не сдавливают горло цепкие пальцы тоски по ней. Все это постепенно отходило на второй план, уступая место размытым воспоминаниям. Моментам, которые были нам отмерены.

Я остановил машину и, взяв в руки цветы, направлялся в сторону массивных кованых ворот.

Тихо… как же здесь тихо. Не слышно даже пения птиц. Это раньше эта тишина была для меня зловещей, когда хотелось орать во все горло, чтобы разбить ее, словно тарелку о стену, ко всем чертям. А сейчас она воспринималась как умиротворение. Потому что только те, кто оказались здесь, знают, что такое покой. А все, кто остались, продолжают жить, поджариваются на костре своей скорби, мечутся от ненависти и сожаления, рвут на себе волосы от горя и учатся жить заново…

Шаг за шагом преодолевал расстояние до могилы и по мере приближения заметил два силуэта… Почувствовал, что в груди нет привычного стука – сердце замерло… Потому что они были до боли знакомыми. После нескольких секунд оцепенения меня захлестнула волна злости… Какого черта они здесь делают? Кто разрешил? Кто пустил? Он не имеет права здесь находиться… Само его присутствие здесь, возле нее, смотрелось как осквернение. Руки сами сжались в кулаки, а скулы напряглись от того, насколько сильно я сцепил зубы, чтобы заставить себя идти молча. Зачем приехал? Убедиться, что добился своего? Что Ворон, бл***, всегда получает то, что хочет? Что все равно все будет так, как решил он? Как же я его сейчас ненавидел. Вышвырну к дьяволу отсюда. Плевать, что болен, что отец мне. Ему здесь не место! Избавить ее от него, даже после смерти – хоть это сейчас в моих силах!

Я ускорил шаг… вижу, как подходит к отцу Афган и помогает привстать с инвалидной коляски… Кто узнал бы в этом немощном старике того самого Ворона, который вселял когда-то ужас, отнимал жизни или решал, кому их подарить? Время никого не жалует. Кажется, я даже вижу, как дрожит его рука, как тяжело ему стоять на ногах, каким жалким он себя сейчас чувствует. Потому и заперся дома, на люди не выходит, чтобы не видел никто, во что превратился. Чтобы не разбить ту иллюзию могущества, которую он всегда излучал.

В следующий момент я просто оторопел. Все внутри клокотало от ярости, я хотел подойти к нему и трясти, схватив за горло, чтобы никогда больше не смел сюда приезжать, но ноги меня не слушались. Как будто парализованный стоял, с места не мог сдвинуться. Потому что он прислонился к холодному мрамору лбом и, черт меня раздери, но я видел, как задрожали его плечи от непрошеных слез.

Мне казалось, что я в каком-то долбаном сне … Что я, бл***, хочу проснуться, потому что этого не может быть! Не может! Не так! Не сейчас! И почему сейчас? Что происходит?

Афган отвернулся, опуская голову.. Понимал, что не должен здесь находиться, что это тот момент, когда человек наизнанку выворачивает себя, душу свою обнажая… но отец не мог уже без поддержки. Физически не мог. Слишком слабый. Подкосило его… болезнь прогрессирует.

А я стоял, как вкопанный, и мне казалось, что меня по горлу кинжалом полоснули. Больно… чертовски… Больно от того, что крик изнутри разрывает, рвется наружу и превращается в камень… Когда воздух ртом хватаешь, а его нет… нет воздуха. Одна ярость ядовитая. Легкие разъедает, превращая их в месиво. Нечем дышать…

Отец вцепился в край креста, еле удерживаясь на ногах. Афган подбежал к нему и схватил за руки, ломая сопротивление – тот освободиться хотел, дальше стоять, но пришлось усесться в коляску, отталкивая от себя помощника. Не может смириться. Внутри все тот же, а тело не слушает уже…