Я проснулся как-то на рассвете в мокрой постели. Это случилось со мной второй раз в жизни; в первый раз это произошло еще в детстве. Мне было и стыдно, и неприятно… Захотелось пойти к брату и попросить у него прощения, мне казалось, то, что случилось со мной, никогда не могло произойти с ним. Я чувствовал себя виноватым перед ним — как будто я подвел его, предал… Захотелось подойти, поговорить с ним откровенно, как в прежние дни, сказать ему, что я люблю его и буду любить всегда.

Я иду в его маленькую, отгороженную занавеской спаленку; слабый ранний свет просвечивает сквозь тонкую ткань, и я внимательно смотрю на юношу с лицом рабочего, спящего на узкой железной кровати. На столике, который я покрыл красным коленкором, стоит лампа. Я специально поставил ее сюда, чтобы он мог заниматься. Рядом с лампой толстые книги — учебники, дешевые развлекательные книжки, которые он читает в минуты отдыха, и маленький транзистор, который я купил ему, чтобы он мог слушать свою любимую поп-музыку.

Лицо рабочего. Но меня поражает грустное выражение этого лица. И еще — убогость этой каморки. За окном — глухие бетонные стены. Двор-колодец, куда совсем не попадают солнечные лучи. И я задаю себе вопрос: не приведет ли все это к тому, что он сам захочет взять обратный билет на пароход, чтобы снова оказаться на нашем острове и снова проехать на такси до развилки через все те места, которые он никогда не забывал.

Я замечаю блюдечко, которое он приспособил под пепельницу, и дорогие сигареты. Я вижу грязь у него под ногтями; какими пухлыми стали его пальцы. А когда-то эти руки были сильными, мужскими. И говорил он когда-то нормально, совсем как Фонда.

Я молча стою в холодной комнате и смотрю на него. Он заворочался. Открыл глаза и увидел меня. Испугался. Вскочил с постели… Какие грязные у него простыни… Какие грязные! Спрашивает: «Что случилось?» Сразу забыл о своих «культурных оборотах». Смотрит на меня затравленно, будто я пришел его убить. И не произносит ни слова. Словно потерял дар речи. Лицо рабочего…

Печаль… Но теперь уже моя печаль. Она внезапно пронизывает меня всего. «Какие науки ты сейчас изучаешь, Дэйо?» — спрашиваю я. Страх сползает с его лица. Он сердится. И хочет, чтобы я понял это… «Ты допрашиваешь меня, как полисмен», — говорит он. И умолкает. Не заводится, как обычно. Он снова похож на ребенка — как там, на острове. «Мне надо поговорить с тобой. Ты ведь знаешь, я все время занят в этом проклятом магазине. Мы уже давно не говорили с тобой серьезно». К нему постепенно начинают возвращаться эти его излюбленные обороты речи: «Хорошо, раз ты спрашиваешь, а ты, конечно, имеешь право спрашивать, я тебе отвечу. Это очень и очень не просто — получать здесь образование, как думаешь ты и подобные тебе несведущие люди. Большинство молодых людей приезжают в Лондон с определенными планами по поводу своего образования…» Нужно его остановить… «Меня интересует, чему ты учишься сейчас?» — «Я готовлю себя к жизни в завтрашнем мире. Прохожу курс вычислительного программирования, если желаешь знать. Вы-чи-сли-тель-ные програм-мы, понятно? Надеюсь, тебя этот ответ удовлетворит». Я беру пачку сигарет со стола: «Дорогие». Он отвечает капризным, как у женщины, тоном: «Я привык к хорошим сигаретам».

Лицо рабочего. Дерзость простолюдина. Чувствую, что, если еще хоть минуту останусь в комнате, я ударю его. И несмотря на это, я выхожу из его каморки какой-то размягченный, пристыженный.

Весь день меня мучают угрызения совести. Вечером, после суматошного дня в лавке, да еще с этими белыми стилягами, я снова чувствую себя так, будто из меня тянут проволоку, — весь обратный путь, пока еду в автобусе домой. И едва я схожу с автобуса, за мной увязывается черная собака в ошейнике. Уличные огни освещают деревья — эти деревья с ободранной корой по цвету напоминают мне наши гуайявы. Тротуары сырые, все следы четко отпечатываются на тонком слое темной грязи. Собака настроена дружелюбно. Я понимаю, она спутала меня с хозяином, и пытаюсь отогнать ее, но она только кротко смотрит на меня и виляет хвостом, а как только я двигаюсь дальше, неотступно бежит следом.

Она бежит за мной мимо мусорных баков, прямо к моему подвалу. Кажется, она поймет сейчас, что ошиблась… Но нет, пес проскальзывает в дверь, как только я открываю ее, тычется во все углы и, счастливый, беспрестанно виляя хвостом, оставляет везде свои грязные следы.

Я заглядываю в спаленку Дэйо — дома ли он, — и пес тоже. Я включаю свет и вижу грязные простыни, сбитые посреди постели, постельное белье побурело от грязи, а блюдце полно сигаретных окурков. О господи!

Я голоден, но при виде всего этого мне становится противна даже мысль о еде. Я делаю себе аперитив. Пес снова приближается ко мне и еще быстрее машет хвостом. Потом идет за мной в переднюю, ни на секунду не прекращая работать хвостом. Я распахиваю дверь наружу. Тут пес понимает наконец, что ошибся. Он выскакивает на улицу и, не оборачиваясь, убегает в ночь. Оставляет меня совсем одного. Позднее, уже засыпая, я слышу, как входит на цыпочках Дэйо и зажигает у себя за занавеской свет.

А на следующее утро происходит вот что. Оставив спящего Дэйо в его комнате, я пораньше отправляюсь на рынок, сажусь в поезд метро и вдруг прямо перед собой на стене вижу рекламное объявление: «Готовьте себя к жизни в завтрашнем мире, изучайте вычислительное программирование!»

Я тут же все понял. И не удивился. Но ненависть заполняет мое сердце. Мне хочется снова увидеть его испуганное лицо. Я выхожу из вагона через одну-две остановки… Прохаживаюсь по платформе, не зная, что делать. Я выкуриваю одну за другой две сигареты и пропускаю несколько поездов. Люди начинают обращать на меня внимание. Я перехожу на противоположную платформу, где не так много людей, и сажусь в обратный поезд.

Хлыщ с лицом рабочего! Он курит, видите ли, только хорошие сигареты. Господи боже ты мой! Я представляю, как сейчас спущусь в подвал, в комнату с грязными простынями и блюдцем, заполненным окурками дорогих сигарет… как подниму его с постели и начну бить по этому лицу рабочего…

Но я не могу заставить себя спуститься по ступенькам. Я останавливаюсь и долго смотрю на мусорные ящики, на сломанную ограду палисадника, где растут какие-то чудом уцелевшие сорняки, очень большие, похожие на маленькие деревца, за которыми никто не ухаживает, на подвальное окно, мутное от грязи, на клочки грязной туалетной бумаги и всякий другой мусор, разбросанный по палисаднику.

Соседка-лунатичка с морщинистым и желтым лицом открывает парадную дверь. Она двигается в темноте, не зажигая света. Женщина в сумеречном состоянии; многодневное лунное помешательство извело ее: вот уже целый месяц она не может угомониться по ночам. Когда она нагибается за молочными бутылками, я вижу реденькие, как у ребенка, волосы на ее голове. Она смотрит в мою сторону и, кажется, узнает меня, хотя уверенности в этом у нее нет… Я уже готов сказать «доброе утро» — единственные слова, которыми мы обмениваемся в течение пяти лет… но, вовремя спохватившись, быстро отступаю за угол дома. «Боже мой, хорошо, что я с ней не поздоровался!»

Что-то удерживает меня около дома, я не могу сейчас ехать на рынок. Я вообще не могу ничего делать, пока не разберусь с Дэйо. Я стою и жду за углом — сам не знаю чего. И не знаю, что делать. Наконец я вижу брата, деловито шагающего по тротуару, в своем обычном костюме, со своими неизменными книжками.

Я смотрю, как он идет к автобусной остановке. Сворачиваю налево и иду одну остановку назад. Подходит автобус, и я сажусь в него с правой стороны. Автобус приближается к остановке, где его ждет Дэйо. Как странно — я слежу за ним, словно за каким-то посторонним человеком, а он даже не подозревает об этом. Я уже давно замечал, что он не умывается как следует, только плеснет немного воды на лицо, и все; рубашка у него очень грязная, он совсем перестал следить за собой. Но зато он сделал успехи, добился хорошей жизни, курит дорогие сигареты.