Того же мнения придерживались и остальные, никому не дано право шутить, когда речь идет о такой грозной международной опасности. Они должны быть готовы в любую минуту предстать перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, уже заинтересовавшейся этим делом, и приложить все силы, чтобы помочь ей в пресечении любой возможности проникновения уари в жизнь Соединенных Штатов. Необходимо срочно установить, не передается ли по наследству та революционная мутация, которая вызвана действием уари на пигментацию чернокожих. Единогласно (молодой ученый не решился голосовать против) было принято решение: продолжать исследования, ни на секунду не позволяя никаким посторонним соображениям ослаблять непреклонную целеустремленность научного духа и безопасность страны.

* * *

Долгие недели братец Ти-Дор находился под медицинским наблюдением. Доктора производили сложнейшие манипуляции с его красными и белыми кровяными шариками и с его сперматозоидами. Только по воскресеньям его оставляли в покое. Но и в воскресный день ему не давали побыть наедине с самим собой. К нему приставили провожатую, очаровательную студентку-медичку (необходимо было определить также, как он будет вести себя по отношению к белой женщине!), и она показывала ему Нью-Йорк. Но эти краткие часы свободы казались нашему узнику бесполезной и утомительной роскошью. С какой радостью Ти-Дор предпочел бы этой свободе свою нелегкую жизнь на Гаити! Нет, никакой Нью-Йорк не способен утешить тень, потерявшую своего негра. О, как был бы счастлив Ти-Дор обменять все эти чудеса на одно-единственное утро в Кап-Руже, когда пенье первых петухов расстилает перед человеком все сокровища нового трудового дня! А ему толкуют про какой-то Нью-Йорк! Ведь Нью-Йорк для него просто не существует; это просто еще одна хитрость белого грабителя, убежавшего с черной кожей Дьевея.

— Эти огромные хижины называются небоскребами, — объясняет ему прелестная проводница.

«С таким же успехом их можно назвать хижинами оборотней», — думает тень Альсендора Дьевея.

— А это «Эмпайр стейт билдинг», самая высокая хижина в мире!

«Неправда, — думает тень. — Дом моего негра на Гаити был куда выше».

— Видите те освещенные хижины, рядом с которыми выстроились целые очереди? Это люди хотят попасть в кино, — говорит девушка.

«Еще одна ложь! Трудолюбивая жизнь, которой жил когда-то негр по имени Альсендор Дьевей, — вот что такое настоящее кино. И капли росы, початки маиса, плоды манго, голоса тысяч птиц выстраивались в огромные очереди у дверей этой жизни, и всем не терпелось поскорее доказать ей свое уважение».

— Дорога, идущая под землей, — это метро.

«Ну и иди туда, сестрица Дороти, — думает тень. — Ведь метро и есть, верно, та самая тропа, по которой утащили моего негра».

— Вот мы и на берегу Гудзона! — восклицает мисс Дороти Смит.

«Лучше скажите — у ворот ада».

— А вот наконец знаменитая статуя Свободы! — В голосе девушки звучит восторг.

«У нее в животе спрятали моего дорогого негра», — отдается эхом в сознании Альсендора Дьевея.

Мисс Смит вынуждена позвать полисмена, чтобы тот помог усмирить ее спутника, который решил во что бы то ни стало освободить из чрева Свободы свою украденную кожу.

* * *

Возвращение Альсендора на Гаити ничего не изменило в его трагической судьбе. На аэродроме его встречали сотни людей. От него ожидали рассказов о нью-йоркских впечатлениях, о том приеме, какой оказали ему его новые соплеменники, белые американцы, о том, как отнеслись к нему его бывшие соплеменники, негры Гарлема. «Но мне совершенно не о чем рассказать!» — закричал Ти-Дор. В Нью-Йорке он не смотрел ни на белых, ни на черных. Все это время его единственной заботой было разыскать и вернуть того негра, который родился на острове Тортю. И когда после долгих поисков однажды вечером он обнаружил наконец, где спрятали этого негра, на Альсендора набросился полицейский, и с тех пор его лишили воскресных прогулок. Можно сказать, что он и не был в Нью-Йорке. Это слово не вызывало в его памяти никаких образов.

— Но все же какое заключение дали нью-йоркские врачи? — настаивал репортер из «Гаити журналь»).

— Врачи забавлялись игрой в мои кровяные шарики — вот что делали тамошние врачи.

Всех развеселил этот ответ, все решили, что этот Альсендор Дьевей себе на уме, остроумный и лукавый негр. Кто-то даже крикнул, что Дьевей — гаитянский Бернард Шоу. С таким же успехом можно было крикнуть, что он английский король. Ничто теперь не имело для него веса: испортились весы его жизни. Красивые девушки просили у него автограф. Или в крайнем случае пусть нарисует им хоть маленький крестик. А ему так хотелось нарисовать огромный тяжкий крест, который он нес на сердце. Он спешил поскорее уехать из Порт-о-Пренса, где над его несчастьем смеялись так же, как в Нью-Йорке. Правительство предложило ему поселиться в столице, обещало выплачивать пенсию до конца его жизни. Но он отказался. До конца жизни… Он не мог представить себе никакой другой жизни, кроме обжитого уюта прежней кожи, той кожи, которая в 1915 году сражалась вместе с ним в рядах како против захватчиков, той кожи, вместе с которой он вернул краски надежды клочку проклятой всеми саванны, той кожи, вместе с которой он зажигал кровь молодых негритянок огненной музыкой своей крови. Он не ощущал вражды к белым людям; расовые предрассудки он считал такими же оборотнями, каких вызывает из-под земли, чтобы разделять и унижать людей, злой унган несправедливости. Он имел зуб всего лишь на одного белого — на того самого, который в сговоре с Исмаэлем Селомом, этим проклятием рода человеческого, проник в кожу Альсендора, пока он спал. Это была кража со взломом, а украденное богатство — мир и покой его жизни, оплодотворенной каждодневным трудом. Теперь его существование было замкнуто в бледный чехол, скроенный не по росту, стеснявший каждое его движение. Вот в каком положении оказался Ти-Дор. А Порт-о-Пренс видел во всем этом лишний повод доставить развлечение своим городским неграм за счет горемычной тени саванн! Нет, в гаитянской столице Дьевей почувствовал себя таким же чужим, такой же неприкаянной тенью, как на берегах так называемого Гудзона!

* * *

В один из январских дней, после года странствий по дорогам одиночества и насмешек, Альсендор Дьевей приехал в Кап-Руж. Увидев деревню, окутанную чудесной нежностью сумерек, он поднял горсть родной земли и посыпал свою голову, словно желал унять охватившее его волнение. В его глазах можно было прочесть странную смесь ненависти и любви, отчаянья и надежды, и слезы сверкали в них, как солнечные лучи. При его приближении жители обращались в бегство. Так до самой своей хижины шел он тропой, еще более пустынной, чем ночи Бродвея. По жалкому виду олеандров и бегоний, росших возле террасы, он понял, что семья его покинула этот кров. Под дверьми он нашел ключ, на котором уже успела оставить свои следы ржавчина. Значит, хижина пустовала уже не первый месяц. И он рухнул на запыленный стул, словно на самое дно своего горя; так корабельный якорь, целую вечность падавший вниз, вдруг достигает дна.

Наутро взошло солнце — взошло для всего Кап-Ружа, но только не для братца Ти-Дора. Правда, он все же попытался разыскать своих прежних друзей. Он хотел забыть свой ад, он хотел воскресить интерес односельчан к их прежним планам и замыслам. Они притворялись, что разделяют его энтузиазм; но стоило ему повернуться спиной — и в их сердца тотчас возвращалось решение, заранее принятое ими на тот случай, если покойный братец Ти-Дор вздумает вернуться в деревню. Они были убеждены, что Ти-Дор потерял свою настоящую кожу, что ее украл Исмаэль Селом, заменив ее кожей чужого белого человека. Братец Андреюс, верный родственному долгу, прежде чем окончательно покинуть с семьей Дьевея Кап-Руж, одним ударом своего мачете раскроил «гнилой плод» унгана. И теперь уже никому не узнать, куда спрятал Исмаэль Селом настоящего Альсендора Дьевея, негра, которого здесь все так уважали. Может быть, проклятый унган просто-напросто утащил его с собой прямо в ад? Значит, в деревню вернулся не братец Ти-Дор — вернулась его тень. Но где это видано, чтобы живые христиане поддерживали отношения с тенями? Так говорил им бог воду́, и им оставалось лишь с сыновней покорностью следовать его советам. Вот уже год, как на свете нет больше Альсендора Дьевея. Да почиет он в мире, и пусть милосердие божие пребудет для него вечной хижиной, потому что он был удивительным негром! Аминь.