Впервые жалость к несчастной девушке тронула сердце воина... Но дочь мельника уже окоченела.
Данила вышел на берег Свислочи, достал меч и начал разбрасывать им влажную землю у самого мельничного колеса... И вот уже он стоит, и луна багровеет от камня в его руках. Размахнулся Данила — и бросил бесценный камень в воду. Волны на какой-то момент наполнились багрянцем, потом погасли, почернели... И вдруг поднялись, угрожающе зашумели...
Так начался страшный паводок, какого не помнили до сих пор. И те наводнения будут повторяться, пока на дне Свислочи лежит священный карбункул, алый, как заходящее солнце...
— Так все-таки под которой мельницей был закопан карбункул — архиерейской или костельной? — поинтересовался Влад, который, казалось бы, не очень внимательно слушал Дороту. Та равнодушно пожала плечами.
— Никто не знает...
В очках пана Белорецкого отражался огонек погребальной свечи, словно огнем горели его интеллигентские глаза.
— Интересно, это довольно распространенный в мире, так называемый магистральный сюжет. Нечто подобное я слышал в Англии, о трех коронах, которые король саксов приказал закопать на побережье страны — якобы в качестве защитного талисмана от норманов... Что, кстати, не помешало норманам захватить Англию и ассимилировать саксов.
— Отец говорил, что в хорошую погоду с моста можно рассмотреть, как в воде блестит карбункул... — задумчиво проговорила Дорота. — И когда-нибудь появится рыцарь, который его достанет и вернет на икону Матери Божией Минской...
— Тогда спадет паводок, и сюда заявится коммунистическая сволочь, — издевательски произнес Влад.
— Почему сразу "сволочь"? Не надо огульно оскорблять людей, которые борются за хорошую идею, — вскинулся Ной. — Идея революции справедлива. Неужели ты хотел бы, чтобы здесь распоряжались черносотенцы с нагайками? Просто каждая хорошая идея, будто корабль — раковинами, обрастает дураками, которые все портят.
— Вот эти дураки и выставят нас на улицу... А меня еще и расстреляют, как сына аристократа... — добавил Влад.
Зося фыркнула.
— Тоже мне, большой аристократ твой отец... Начальник почтового отделения, чиновник десятого класса... А что, поляки, которые за одно белорусское слово сажали, или немцы, были лучше, чем те коммунисты? А может, твои эсеры, с которыми как-то связался? Хорошо, бомбу бросить ни в кого не успел...
Пан Белорецкий удивленно взглянул на молодого человека.
— Вы были эсером?
Влад прикусил губу.
— У эсеров свои достоинства... По крайней мере, все честно — подлец должен отвечать за свои гнусности... А в большевиков я и сам поверил было — пока не разогнали наш съезд.
Ной упрямо потряс головой.
— Вот увидишь, все наладится! По крайней мере, не будет такого, как было — когда я, еврейский мальчик, чтобы поступить в гимназию, должен был выучить буквально наизусть десять учебников, чтобы не дать себя "срезать"...
Влад грустно улыбнулся.
— А помнишь, как меня преподаватель грамматики лупил линейкой за то, что я назвал себя белорусом? А потом, дома, еще и отец добавил... А я просто увидел выступление труппы Буйницкого, и понял, что это — мое, мой язык, мой народ... Учитель в школе кричал, что я должен гордиться тем, что я — русский. А отец кричал, что мы — поляки, народ славный и гордый. А я показывал ему нашу семейную реликвию — привилей на имение, подписанный королем Сигизмундом Августом, читал: "І датоле дзяржаці з ласкі гаспадарскай маець за ўласным вызнаннем”..., и спрашивал: какой это язык? Польский? Русский? И ушел из дома. Ведь получил то, что дороже всякого богатства — родину...
— Да-а, не скоро еще прозвучит ответ на слова Купалы “Ці доўга будзе нам заломам Варшава панская і царская Масква”... — проговорил Андрей Белорецкий. — Мы все еще живем по словам Горецкого: "Я не знаю, кто мне свой и кто чужой. Я держусь дикого нейтралитета и обманываю тех и этих и самого себя... И одна половина его, которая понимала белых, молчала, онемев. И вторая половина его, которая понимала красных, требовала своего...".
— Не понимаю таких колебаний, — проговорила Зося. — Это все от избытка. От изобилия... Хотя... случаются исключения. Вот карбункул, о котором рассказывала Дорота... Подержать в руках такой камень — это стоит, может быть, всей жизни!
Ной, покраснев, произнес:
— Если бы он только существовал, я бы попытался достать его для тебя.
— Ты и плавать не умеешь, пан, — преувеличенно ласково произнес Влад. — Но утонуть тебе не придется: Доротка у нас выдумщица.
— Да, жаль, что это только сказка... — разочарованно проговорила Зося. Дорота бросила быстрый взгляд на Влада, молча повернулась и ушла в другую комнату.
— Обиделась, что ли? — недоуменно проговорил Влад.
Между тем девушка вернулась и, ни на кого не глядя, поставила на стол маленькую шкатулку из потемневшего от времени серебра.
— Вот... Отец говорил, это нашли, когда строили наш дом.
Пан Белорецкий первый взял в руки реликвию.
— Ну и ну... Шестнадцатое столетие, не иначе... И герб, если я не ошибаюсь, Друцких...
Фольклорист откинул крышку.
— Да, здесь мог находиться камень... Или кольцо... Что-то небольшое и ценное.
Молодежь теснилась, заглядывая в шкатулку, внутри которой с четырех сторон были прикреплены проволочки, которые, похоже, должны были удерживать в центре что-то небольшое.
— Значит, карбунул существует! — воскликнула Зося, и отсветы пламени свечи запрыгали у нее зеленых глазах, словно водяные звезды в глазах русалки.
— Я скажу, что было на самом деле... — проговорил пан Белорецкий, кривя тонкие губы. – Была старая шкатулка... И буйная фантазия моего друга, твоего, Дорота, отца, который считает, что задача творческого человека — создавать мифы для своей родины, чтобы делать ее историю интересной. Словно еще одна сказка поможет вернуть золотой век... Который, однако, был и золотой, и кровавый, и пепельный... Пепел минских пожарищ также добавился к крови той эпохи.
— Если хотите знать, я сама видела, как блестит красный камень как раз напротив излучины, что там, на берегу, под мостом... — в голосе Доротеи звенела обида.
— За это время любой камень оказался бы под толстым слоем грязи, — заметил Влад. Но Зося капризно сдвинула брови:
— Вот прекрасное испытание для какого-нибудь рыцаря, который надеется заслужить любовь своей дамы!
Ноя словно подбросило пружиной.
— Я достану этот камень!
Влад поднялся медленно и словно лениво, но в его расслабленой позе чувствовалась непреодолимая сила.
— Если какое-то красное стеклышко и лежит на дне этой речушки, его найду я.
Дорота прижала ладони к губам, с отчаянием глядя на артиста... А Зося... А Зося вдруг рассмеялась — и не было жалости в нее смехе... Ведь не знает жалости девочка, которая впервые, с удивлением и тайной радостью, почувствовала свою власть над сильными мужчинами.
Темные глаза Ноя и синие — Влада встретились... Как издревле встречались взгляды двух, которые любят одну... И впервые это поняли.
— Ага, давайте на поиски, вьюноши, в ночь, в холод и в дивное время диктатуры пролетариата, — насмешливый голос пана Белорецкого прозвучал, как холодная вода на голову буяна. — А вы, барышня, осторожнее с фантазиями... — в словах фольклориста, обращенных к Зосе, ощущался металл. – И правда, не со всем в этом мире можно играть. Поверьте мне, как старому человеку...
Рыжеволосая шалунья немного смутилась, даже в свете погребальных свечей была заметна краска на ее щеках.
— Подумаешь, а что я такого сказала... Да не надо мне тот карбункул...
Пан Белорецкий уже не улыбался.
— История знает случаи, когда достаточно было слова, и города утопали в крови... Кстати, если бы не прелести одной юной минчанки, в нашей ратуше не было бы и привидения...
Влад и Ной перестали сверлить друг друга взглядами, смутились и даже присели, догадавшись, что сейчас услышат очередную страшную историю. Оба старались не смотреть на Зосю, только Дорота бросила на подругу жгучий взгляд и задала спокойно вопрос.
