И Гирш знал свою власть над людьми, и была Гиршева скрипка голосом города Б*, его душой и его совестью...
"Эх, если б этому музыканту подучиться! Чтобы кто-то помог ему получить музыкальное образование, добиться положения в свете ,"— сетовали ученые люди, которые изредка попадали в корчемку, где играл Гирш.
Но ученые люди на то и ученые, чтобы говорить про то, чего не было, и то прекрасное, что будет.
Никто не помнит сегодня Гирша и его скрипку... Но каждый обладатель музыкальной энциклопедии может при желании открыть ее на букве "П" и прочитать о выдающемся скрипаче Николае Поливанове, который родился в городе Санкт-Петербурге, учился у известного педагога Макарини, играл в оркестре Мариинского театра, потом начал ездить с сольными концертами, получил в Париже Гран-При, в Монтевидео — золотую лиру, в Лондоне — медаль св. Антония, а в Италии — право дать концерт на скрипке, которая принадлежала Никколо Паганини — а такое право получает только лучший скрипач мира...
Николай Поливанов по дороге на Варшаву остановился в городе Б*. Какие обстоятельства принудили любимца столичной публики переночевать в люксовом номере двухэтажной, крашенной желтой меловой краской гостиницы города Б*, гостиницы со звучным названием "Эсперасьон", мы уже не узнаем никогда. Но губернатор города Б* удостоился чести принять у себя знаменитого гостя. Тот, к сожалению, не посчитал достойным звучания своей скрипки провинциальный светский салон. И губернатор — неужели можно допустить, что с каким-то недобрым умыслом?— рассказал заезжему светилу о старом еврее Гирше и о его скрипке. Господин Поливанов холодно улыбнулся, и были в этой улыбке и презрение, и насмешка, и недоверие... Но и некоторая досада.
Так Гирш встретился с Николаем Поливановым. Зал губернаторского дома был переполнен, а под окнами толпился весь город Б* — завсегдатаи Бурыговой корчемки, мещане и гимназисты, бабы-торговки и звонкоголосые девчата с мануфактуры по производству гобеленов... Город Б* поставил свой голос против голоса чужацкого, выхоленного, купленного академическими уроками...
И вот сквозь широкие окна губернаторского дома полились звуки Гиршевой скрипки, и расцвела голубыми цветами сирень, хотя на дворе кончался август, и луна опустилась просто на крышу, как обыкновенный воздушный шарик, и покачивалась в ритм музыке...
А там, в зале, сотни взглядов были направлены на господина Поливанова, ловя малейшее изменение его лица. И я не скажу, что эти взгляды было приятно и легко выдерживать. Но Поливанов привык выдерживать взгляды, добрые и недобрые, завистливые и равнодушные... Зрители не заметили, как загорелся в нем священный, извечный огонь артиста, огонь, который заставляет быть лучшим, первым, неповторимым или умереть... Огонь этот сконцентрировался в пальцах Поливанова, и они, еще внешне недвижные, горели и жаждали прикосновения струн и смычка...
— Принесите мою скрипку, — хрипло сказал Поливанов, стараясь не глядеть на Гирша, который стоял с опущенным смычком, и лысина его блестела от пота, а рот улыбался улыбкой победителя.
Поливанов стал очень серьезен. Ухмылка больше не кривила его губ. Он был напряжен и сосредоточен, и присутствующие, еще не услышав его игры, тоже сделались серьезными и напряженными, потому что почувствовали, что будет явление чуда.
Не знаю, как играл господин Поливанов на сценах Парижа и Лондона, но уверена, что никогда не играл он так, как играл в маленьком городе Б* по дороге в Варшаву. Ветер, могучий северный ветер ворвался в зал губернаторского дома, и взлохматил прилизанные прически мужчин и кокетливые кудряшки дам, и холодом пронзил сердца слушателей на улице. А после этот ветер — Бог знает, как!— сделался огненным вихрем, и опалил сосредоточенные мысли, и заставил сердца биться часто, как у пойманной птицы... И когда казалось, что вот-вот этот огонь, этот накал ввергнет чувства в сумасшедшую вакханалию, огненный вихрь превратился в искристый фейерверк, в россыпь цветов, живых и искусственных, конфетти и серпантин, и пелось в каждой душе: "Хорошо жить! Прекрасен Божий мир! Не нужно отчаиваться и злиться — все будет хорошо!"
Но, чтобы Искусство не кончилось на этой пестрой ноте, фейерверк превратился в струю живого родника —- нежную и вечную, прозрачную кровь земли... Пиано... Пианиссимо... И последний взлет смычка отправил души слушателей в такие выси, где они еще ни разу не были и о которых будут вспоминать — с тоской и надеждой — до конца жизни...
Крупные капли пота стекали по породистому лицу столичного скрипача. Поливанов чувствовал приятную опустошенность человека, который отдал все силы, все, что мог, и даже немного больше, чтобы исполнить свое дело, и теперь не в чем было упрекнуть себя.
Что же, крики "Браво, маэстро!", "Брависсимо!" не были в новинку для господина Поливанова. Он снова стал холодным и слегка насмешливым и через час сидел на обитом бархатом сиденье поезда "Москва-Варшава".
Пра Гирша не вспомнили. Он прошел сквозь толпу, сгорбленный, старый, пряча униженную скрипку под полой жилета... Эта скрипка была голосом города Б*, его душой и совестью... Теперь город Б* потерял свой голос, потому что узнал, что есть более звучные...
И Гирш навсегда исчез из города Б*. О нем жалели, искали, но потом забыли, и уже никогда за тусклыми оконцами Бурыговой корчемки не расцветали на сухих ветках сирени голубые цветы.
ОРФЕЙ И ЭВРИДИКА
Любимая жена великого певца Орфея, прекрасная нимфа Эвридика, погибла от укуса змеи. Орфей спустился в царство умерших душ и силой своего искусства убедил Аида, властителя этого царства, отпустить Эвридику на землю. Но на обратном пути, у самого выхода из подземного царства, Орфей оглянулся, чтобы посмотреть, идет ли за ним Эвридика, что делать ему было запрещено. И Эвридика навсегда вернулась в царство мертвых.
(Древнегреческий миф)
Город Б* имел собственный театр. Постоянной труппы в нем не было. Да и проводились на плохо струганной сцене чаще всего концерты духового оркестра или хора городского совета гигиены и санитарии. Стулья в зале сдвигались к стенам, на освобожденной площадке танцевала молодежь, и под быстрыми ботинками хрустела шелуха от семечек.
Но время от времени город Б* навещали гастролеры. Это были типичные провинциальные антрепризы, с героями-любовниками, осыпанными пудрой, которых за полчаса до спектакля нужно было силой тащить из Бурыговой корчемки; с героинями, тридцатилетними худыми истеричками, с субретками, хорошенькими пухленькими девицами, чьи розовые губки пахли табаком и грехом... Гастролеры привозили в город Б* вечного Шекспира, непривычную суету и отблеск другого, романтичного и греховного, мира... Город Б* помнил о трех жертвах, принесенных им на алтарь искусства: мадам Кунакович, которая сбежала от своего мужа, собственника галантерейной лавки мосье Кунаковича, с нижнегородским тенором; пожарника Карацупу, который сейчас играл на тромбоне где-то в краковском оркестре, и юную выпускницу частного пансиона мадам Касио Ксению Чичалович. Ксения имела пышные светлые волосы, огромные голубые глаза, стройную талию, гибкую фигуру, характер весеннего ручейка и жениха Стася Гарбузака, сына владельца пивоварни города Б*. Все вышеперечисленное, кроме последнего, Ксения и увезла с собой в поисках образов французских романов и собственной неукротимой фантазии.
"Ксенечка, птичка моя!"— причитал несчастный Гарбузак, сидя под кустами сирени возле Бурыговой корчмы, и крупные, как бутафорские бриллианты, слезы катились по его круглому лицу и блестели на пышных рыжих усах...
В результате настойчивых розысков Ксениных родичей город Б* узнал, что Ксения Чичалович, нежный цветок белорусской провинции, окончив ускоренные курсы декламации (10 уроков — 5 рублей 30 копеек), была принята в какую-то антрепризу на амплуа героини и исчезла в неизвестном направлении в водоворотах гастрольной жизни под чужим именем и с природной жизнерадостностью, воспитанной на здоровом воздухе города Б*.
