Раиса Ивановна дала ему таблетку, уложила на диван, и Сережа сразу уснул. Мать с тревогой поглядывала на него. Что бы это могло быть? Явно от недоедания. Он может сутками не есть. Ему просто лень жевать, тратить время на подобную ерунду.
Правда, Виталий Андреевич успокаивал ее: «Еще ни одно юное существо добровольно не умирало от голода. Захочет — сам возьмет».
За последние месяцы Сережа очень вырос. Теперь, когда он стоял рядом с ней, то поглядывал сверху вниз. Наливающиеся силой руки нелепо высовывались из рукавов пиджака. Брюки очень быстро делались короткими, и Раиса Ивановна с отчаянием говорила, что на этого верзилу не напасешься ни одежды, ни обуви.
Давно ли Сережа спрашивал у бабушки: «На какой праздник надо красить яйца и говорить: „Христос воскресник“ — „Воинственный воскресник“?» А теперь у него появились новые повадки: запирается в своей комнате; по утрам в ванной долго и с любопытством разглядывает лицо перед зеркалом, старательно выдавливая прыщи на носу. На щеках у него пушок, скорее, даже какие-то спиральки волос; в уголках губ усики. Он все чаще прицеливается к бритве Виталия Андреевича, но еще не решается взять ее. Жесткой щеткой старательно пытается зачесать волосы вверх — они упорно не поддаются, и Сережа ожесточенно смачивает волосы, надеясь смирить их хотя бы так.
В книжном шкафу Сережи Майн Рида вытеснили «Овод» и любимейшая книга — «Брестская крепость».
Мальчишка напускал на себя нарочитую грубость, восставал против «целований». Это было так странно в недавно ласковом теленке, любившем тыкаться носом в мамино плечо.
Легче, чем когда бы то ни было, он раздражался, ему все время хотелось не соглашаться, защищаться от «покушений на самостоятельность».
Но вместе с тем он мог сказать, глядя на статуэтку: «Ну зачем эти ничкемные безделушки?»
Возражать матери: «Напрасно ты заявляешь так безаляпационно».
Таблетки, которые Раиса Ивановна пробовала принимать, чтобы похудеть, называть «худощавыми».
Разобрав какой-то шахматный этюд, он вдруг поднимал у себя за дверью щенячий визг; подсчитывал просто так, из любопытства, «доллары» в материнской шкатулке и придавал самые причудливые позы проволочному повару на торшере.
Когда Раиса Ивановна недавно купила сыну нейлоновую рубашку, он возмутился:
— Однако зачем она мне?
— Пусть полежит до выпускного вечера.
Сережа безразлично пожал плечами.
Он младенчески не умел управлять своим голосом: то басил на всю квартиру, то неожиданно тонко смеялся, то вдруг уморительно пытался спеть «Любимый город» и спрашивал у матери:
— Интересно, не бас ли у меня будет?
Молодая соседка-студентка, встретив его в коридоре, удивилась:
— Сережа, как ты вырос!
Он небрежно сказал:
— Между прочим, у меня и голос ломается.
Смутно, сквозь сон, Сережа слышал, как пришел отец. Они обедали с мамой и вели свой обычный «архитектурный» разговор. До Сережи долетали обрывки фраз, словно укутанных ватой:
— Повернуть Ростов лицом к Дону…
— Центральный парк — на Зеленом острове…
— Впечатление должно быть такое, будто город «привстал»…
— Но проблема транспорта. Ты об этом подумал?
— Трамваи убрать под землю…
— А бульвары на берегах Темерника?
Сережа не мог бы объяснить почему, но ему всегда приятны подобные разговоры в их доме. И сейчас так хорошо было лежать на диване, под уютным материнским халатом и, слушая спор, думать о своем: «Интересно бы учиться в новом здании университета».
Он уже ездил с Платошей на Западный, просто так, на разведку. И словно попал в фантастический город из алюминия, стекла… У корпуса физического факультета таинственные окна-прорези, цветные плоскости… Вот бы пробраться внутрь, в какую-нибудь чертежную комнату.
К дивану подошел Виталий Андреевич, подсел. Сережа приоткрыл глада, тихо признался:
— Маме не говори, я сегодня тонул…
Глава двенадцатая
Улыбчивая, немолодая преподавательница литературы Надежда Федоровна, обведя глазами класс, спросила:
— Как вы полагаете: за что Чацкий любил Софью?
Надежда Федоровна поглядывала выжидающе. За лето ее питомцы очень повзрослели. Девчонки, прежде равнодушные к одежде, видно, стали теперь придавать ей немалое значение.
На голове у Антоши Хапона появилась буйная шевелюра. Хапон — изрядный позер, склонен разыгрывать из себя непонятого поэта-гения. Иногда мрачно ходит в одиночестве по коридорам или сидит за партой, уткнув лицо в ладони, презирая всех непоэтов и ожидая вопроса: «Сочиняешь?»
Антоша любит произносить громко, с напускным театральным пафосом:
— Какое невежество!
Или:
— Какая наглость!
Наигранно смеяться:
— Ха-ха-ха!
Модулируя баском, обращаться покровительственно:
— Мой дорогой!
А рядом с Сережей Лепихиным сидит новичок — Бакалдин. Он появился в классе совсем недавно.
— Так за что же Чацкий любил Софью? — повторила вопрос Надежда Федоровна.
Сережа задумчиво смотрит в окно. Стекло сечет осенний нудный дождь. Вдали, за Доном, никнет поредевшая роща, грустит кафе «Левада».
Сережа недоуменно хмурится. И, правда, за что любить эту противную, достойную презрения Софью?
Руку поднимает Бакалдин.
Сережа покосился на соседа. Странное у него имя — Ремир.
В первые дни Бакалдин показался Лепихину уродцем: большие, похожие на раковины радиолокатора, уши, все лицо покрыто крупными конопушками, забравшимися даже на губы.
Но позже этот Ремир стал даже нравиться Сереже: худенький, но подтянутый; простой темно-серый костюм сидит на нем очень ладно.
— Я думаю, — начал свое выступление Бакалдин, — любят не за что-то, а просто за то, что есть этот человек на свете…
Хапон громко произнес из угла класса:
— Ор-ри-гинально!
Надежда Федоровна внимательно посмотрела на Ремира:
— Наверно, это правда. Но ведь любят и за что-то!
«Конечно», — мысленно согласился Сережа и почему-то вспомнил, как после случая на Дону Варя сказала ему: «Ты все же ребенок!» И сердито подумал: «Взрослая какая!»
На перемене Сережа подошел к Ремиру. Тот стоял у окна и жевал бутерброд.
— Ты почему к нам в школу так опоздал? — поинтересовался Лепихин.
Ремир отломил половину бутерброда:
— Хочешь?
— Нет, спасибо…
— Мои родители — цирковые артисты, вечно разъезжают и меня на собой таскают.
Вот оно что!
— Гимнасты? — спросил Сережа.
— Иллюзионисты… Манипуляторы…
— О-о-о! А почему у тебя такое имя?
— Революция и мир, — кратко объяснил новый знакомый.
Звонок прервал их разговор, предстоял урок математики.
— Начинаются мои муки, — вздохнул Ремир.
— Какие?
— Я гуманитарий, в науках точных — ноль…
— Ничего, я тебе помогу, — подбодрил Лепихин.
После уроков вместе вышли из школы. На улице слякоть, неуютно. Они подошли к Дону. Правее моста, на приколе, стояло учебное судно «Альфа» мореходного училища. Казалось, осень сняла не только листья с деревьев, но и паруса трехмачтовой «Альфы», и она сейчас зябла на холодном ветру.
— А как учатся на фокусников?
Эта мысль не оставляла Сережу на всех уроках. Ремир усмехнулся, плотнее натянул кожаную шапку с козырьком.
— По наследству передается. Ты знаешь, два месяца назад в Париже был международный конгресс «магов и колдунов». Папа ездил!
— Да ну?! Вот здорово!
— Пятьсот человек собралось. Заседали тайно, за закрытой дверью. Новую технику обсуждали. Папе присудили «премию Оскара». А в Лондоне еженедельник волшебников выходит — «Абракадабра». Папа рассказывал: когда во Франции принимают в «Национальный профсоюз иллюзионистов», очень строго экзаменуют и берут клятву не разглашать тайны профессии.
— Ух ты! — с восхищением поглядел Сережа. — А ты секреты знаешь?
Ремир улыбнулся загадочно:
— Кое-что знаю. Есть даже такая книга — «Благороднейшие секреты и некоторые примеры ловкости рук». Ее написал в Милане почти четыреста лет назад Горацио Наполитано.
