Но везде ей говорили, что они сами должны разобраться в своих отношениях, и Маргарита Сергеевна, проклиная всех («мужики мужика и поддерживают»), теперь больше всего была обеспокоена тем, не затеет ли Алпатов дележ имущества и квартиры. Был бы сын с ней, они бы, пожалуй, имели право на всю квартиру, а так, возможно, ее придется обменивать. Но об этом надо посоветоваться с юристом.

Да и взыскание алиментов — так ей представлялось — будет выглядеть по-иному, если сын окажется при ней. И, вообще, она не могла и не хотела теперь оставаться одна, любой ценой должна была возвратить хотя бы Егора.

Надо подослать к нему соседку — пусть скажет, что мать тяжело заболела, погибает. У мальчика доброе сердце, он ради нее все бросит.

Сначала Севастьян Прохорович проверил с помощью электронного миллисекундомера: у кого какая быстрота реакции, двигательная скорость. Первые навыки работы вслепую на клавиатуре наборных строкоотливных машин они получили на тренажере — столе с электроаппаратурой и клавишами линотипа. На экране сразу видны были результаты. Тоня эту премудрость освоила быстро, ее пальцы словно скользили по клавишам, нежно поглаживая их.

Мастер одобрительно похмыкивал, но советовал присматриваться и к операторам, управляющим наборными полуавтоматами, и к тем, кто на кодирующем устройстве готовит программу управления, и попробовать ручной набор.

— Все, доченька, сгодится, — убежденно говорил он. — Настоящий полиграфист, понимаешь, должен уметь набирать все виды текстов, править набор в гранках и полосах, самостоятельно регулировать строкоотливку, разбирать и собирать ее узлы… Как хороший шофер, знать свою машину!

Горожанкин показывал, как менять формат, кегль, переставлять магазины, перепускать матрицы, чистить клинья.

— Машина, Дашкова, любит ласку да уход и тогда будет тебе верна. А ежели, к примеру, ты на работу боком, а с работы — скоком, не жди ничего хорошего. Вот так-то, хоки-моки…

Это у Севастьяна Прохоровича присказка излюбленная. В хорошем настроении мастер говорил «хоки-моки», а в плохом или когда сердился — «моки-хоки».

— Во все времена, девочки, — внушал он, — полиграфисты были самой образованной частью рабочего класса. А почему? Работа требует грамотности, вкуса, культуры.

Тоня была с мастером абсолютно согласна. Она облазила и цех цинкографии, где делали иллюстрации, и цех высокой печати, была у верстальщиков, но особенно долго задерживалась у печатных машин ПД-5. Вот где чувствовалась стремительность века! И любимый запах краски был здесь стойче. Хотя Горожанкин опустил ее с облаков на землю, сказав: «Запах этот вредный, моки-хоки».

…Сейчас Дашкова стояла возле Гали. Та, в синем рабочем халате, восседала на высоком вертящемся стуле, старательно набирала гладкий текст. Лицо у Галки сосредоточенно, она то и дело поддувает со лба темную прядку волос, и нет-нет да поглядывает торжествующе на подружку: мол, видишь, совершенно самостоятельно набираю, а думала — ни за что не сумею. Сколько мучилась…

— Интереснее было бы набирать сложный текст, — небрежно бросает она, — да Севастьян Прохорович велит: «Повремени». Ну, что же — придется.

Тоня улыбается: «Ишь ты, расхорохорилась».

— Севастьян Прохорович обещает, — говорит она подруге, — что к лету мы сами выпустим цветной альбом об училище.

Галя одобрительно кивает: мол, выпустим, — снова поддувает прядку волос и целиком уходит в работу.

«Надо будет, — решает Тоня, — макет альбома составить с выдумкой и написать текст к фотографиям. Может быть, конкурс объявить?.. Альбом тоже будет вербовать новичков. Пойду-ка еще разок в печатный цех».

…После типографии Тоня пошла в парк, примыкающий к училищу.

Аллеи стояли в осенней сонливой задумчивости. Коричнево поблескивали на взрыхленной земле по бокам дорожки широкие листья клена.

«Я где-то читала, — думает Тоня, — что напечатанное слово тоже будто подвержено закону притяжения. Если слово настоящее, оно легко отрывается от бумаги, западает в душу. А если тусклое, стертое, так и остается на бумаге. Может, я потому и люблю так запах свежей типографской краски, что хочу встретиться с настоящим словом».

Тоня вышла к озеру. В прозрачной воде отражались деревья, еще неохотно роняющие каждый лист, голубел домик для лебедей, желтовато багровели кусты скумпии. Гургукали светло-коричневые, с розоватым оттенком, голуби. У одного из них была черно-белая каемка на шее и такая же полоска на хвосте. Солнцу удалось пробиться сквозь облака и превратить заросли можжевельника в глыбы красного золота.

С гиком промчались мальчишки, скрылись за поворотом аллеи.

«Не обманываюсь ли я, — спрашивала себя Тоня, — есть ли на свете такая любовь, о какой писал в „Гранатовом браслете“ Куприн, ради какой принимала муки Аксинья?.. Есть! Конечно, есть!»

Листья под ногами нашептывали свою поэму об осени, о красоте жизни без пошлости и грязи. «Мне хочется, — говорила Тоня себе, — порядочностью походить на Севастьяна Прохоровича. Узнать секрет его отношения к людям».

Необузданная Динка как-то в общежитии спросила мастера не без вызова:

— А, простите, обеспечит ли меня материально профессия полиграфиста?

Севастьян Прохорович поглядел на Динку изучающе:

— Не торопись, печатница, деньгу считать. Торопись, моки-хоки, научиться работать. Потому что человек в жизни дважды рождается. Второй раз — когда начинает трудиться.

Поинтересовался, увидев на горле у Дины согревающий компресс:

— Это, Краева, у тебя что такое?

— Вульгарная ангина…

— Вылечу тебя враз, — пообещал Севастьян Прохорович, — только дома сиди. Я через час возвращусь.

И действительно, минут через сорок — он жил недалеко — принес в стакане какую-то настойку:

— Вот выпей.

Дина послушно выпила, на глазах у нее выступили слезы:

— Фу-у!

Мастер хитро сощурился:

— Имею личный патент: две столовые ложки кипяченого меда и две столовые ложки водки…

На следующий день ангины как не бывало.

Еще утром, в вестибюле училища, Тоня прочитала, что сегодня в клубе диспут: «Какое чувство ты считаешь самым высоким?» Здесь же приложены были и вопросы: «На чем основывается любовь? Могут ли существовать вместе любовь и гордость? В чем красота отношений?»

Топя спросила Дину, пойдет ли она в клуб. Дина скривила полные губы:

— Шумим много… А болтать о любви, милый цыпленок, не рекомендуется.

Вот опять тон многоопытной, хотя Тоня дала бы голову на отсечение — Дина придумывает свой опыт.

Как-то в минуту откровенности она сказала, что считает величайшей пошлостью близость без любви.

— А любви у меня не было. В целях профилактических, могу поделиться с тобой одной историей. Я училась в десятом классе. Моя подруга — дочь пианиста — пригласила как-то к себе на вечеринку. Здесь оказался и знаменитый молодой скрипач… Фамилию его называть не хочу. На вечеринке этот заезжий талант отчаянно ухаживал за мной и назначил свидание на завтра в гостинице. Я надела платье-хитон, узорные чулки, начернила ресницы, брови и отправилась… Ну, что тебе сказать? Он пытался подпоить меня, потом стал расстегивать хитон. Получил вполне заслуженную и достаточно увесистую пощечину и не осмелился меня удерживать, когда я уходила, предварительно выразив удивление, как может подонок быть избранником музы.

Вот какая Динка! А бесшабашность и нигилизм просто напускает на себя. У нее сейчас, кажется, жених, журналист Леня. Тоня спросила:

— Ну и что будет с Леней?

— Если чувство его настоящее, — очень серьезно ответила Дина, — оно не выветрится за год-полтора. А я получу профессию. Неинтересно быть только женой, хотя бы и журналиста. Это — не уважать себя.

Как-то Севастьян Прохорович сказал ей:

— Ох, боюсь, Краева, бросишь ты нас, выскочишь раньше срока замуж.

— Не бойтесь, — успокоила его Дина, — если я «выскочу замуж», даже за министра, то сделаю эхо не раньше, чем приобрету собственное лицо.