Курицын уставился на Кранаха, а тот, как всегда бывало, не выдерживает его прямого взгляда и покачивает расширяющейся книзу стриженной под машинку бородой. Сейчас в нем ничего нет от важной персоны; наоборот — он весь как бы сжался, чувствует себя виноватым и перед своим бывшим начальником смущается больше, чем раньше, в бытность свою инженером, когда он, бывало, докладывал Курицыну о происшествиях в его смене и не мог толком объяснить, как и почему случились те или иные неполадки. Кранаха часто показывали по телевизору; Курицын смотрел на него и диву давался: важный как Папа Римский и смотрит на собеседников так, будто милость великую каждому отвешивает. Здесь же сник, беспокойно сучит глазами и сжался, словно ждет удара. «Видно, уж очень я тебе понадобился», — думает Курицын, продолжая оглядывать гостя с интересом, но без всякого почтения.

По обыкновению, Пап прячет левую руку, на которой три пальца срослись, и он этого небольшого уродства еще с детства стесняется. В школьные годы ребята хватали его за руку и кричали: «Глянь! У него ласта, как у дельфина!..»

Была у Папа и еще одна странность: разноцветные и чуть раскосые глаза — левый глаз серо–зеленый, а правый с желтизной и даже при свете солнца отливал цветом мокрого кирпича.

— Чем могу быть полезен вашему превосходительству? — гудел, как соборный колокол, бас бывшего начальника.

Кранах вдруг вспомнил, кто он есть, отклонил назад сильно поседевшую голову, сверкнул правым кирпичным глазом.

— А где ж Регина? Говорят, она за границей?..

— Она гражданин мира, ее родичи по всей земле раскиданы. Вот теперь в Австрию подалась. У нее там тетка отелем владеет. Будто бы наследство оформляет. Глядишь, и я скоро в вашу гильдию перейду — богатым стану. А пока то… вчера ложки продал. На хлеб денег не было. Нынче, слава Богу, и чаем вас напоить могу. Русский человек живуч и на выдумку горазд; вы его со свету решили сжить, а он, вишь, извивается, как лещ на крючке. Ваши пророки говорят, что на этот раз уж не поднимется Россия, сгинет русский народ. Ну, я теперь книжки по истории читаю, а там примеры нахожу: было уж с нами и не такое, и родичи ваши, хазары, не однажды верх над нами брали, а русский народ во все времена — изловчится как–то и шею свернет захватчикам. Я вот и теперь думаю: как бы вам, хазарам нынешним, шею сломать. И ведь найдем такое средство. Не я найду, так другие. Я вот газету вчера на Невском купил и в ней про митинг московских студентов прочитал. Резолюцию они приняли. Хотите послушать?

И, не дожидаясь согласия, стал читать:

«Митинг москвичей на площади Суворова

21 января 2001 г.

Участники митинга считают необходимым:

1. Выразить протест засилью евреев в российском правительстве и средствах массовой информации.

Россия — это не Израиль.

2. Отделить от России северокавказские республики, и, прежде всего, Чечню, оставив за Россией исконные казачьи земли, осуществив взаимную репатриацию Русских в Россию, а кавказцев на их истинную родину, и закрыть границу.

3. Ходатайствовать перед Генеральной прокуратурой о возбуждении уголовного дела по факту геноцида Русского народа.

4. Признать приватизацию в России как еврейскую финансовую аферу века, в результате которой Национальное богатство Русского народа путем мошенничества присвоено еврейской мафией.

5. Добиваться депортации евреев из России.

Участники митинга

Резолюция принята единогласно».

В раскрытую дверь библиотеки крикнул:

— Владислав! Иди–ка сюда.

С книжкой в руках вошел Владислав: в белой рубашке, чистый, причесан.

— Вот тебе сотня — сходи в магазин, купи чего–нибудь к чаю. Да не очень транжирь деньги. Мы на эту сотню неделю жить должны.

— Но вы же начальник цеха! — удивился Кранах. Начальникам цехов мы везде платим.

— Да, начальник, но станки демократам не даю продавать, так они меня измором взять хотят. А я не сдаюсь. У меня вон в шкафу серебряная посуда лежит, — от шрапнельцеров осталась, так я ее продаю.

Кранах сидел и, видно было, никуда не торопился. У него, конечно, было к Тимофею дело, но вот какое? — Курицын не знал. Подступился к гостю с вопросом:

— У вас, конечно, дело ко мне есть, выкладывайте.

Кранах набычился, уперся взглядом в собеседника, будто удар хотел нанести. Заговорил потвердевшим голосом:

— Да, Тимофей Васильевич. Есть дело. Такое уже дело — важнее не бывает.

Минуту собирался с силами, затем выдохнул:

— Пятьдесят ракет у нас оставались, как они?

— А так — залегли на складе готовой продукции. Не нужны теперь. Американцев вдруг друзьями назвали — и вертолеты наши, и барсовский самолет уникальный на свалку угодили. А уж что до ракет, мы их будто бы и стыдимся теперь. Лежат, родимые. А завод остановлен. Пятнадцать тысяч людей мастеровых на рынках пробавляются. Азикам да чеченцам помогают. Квадратное таскают, круглое катают.

Говорил, а сам думал: «Понадобились, значит. Ну, ну, посмотрим, что вы нам за них готовы заплатить. И почему это ты ко мне обращаешься, а не к Барсову и не к Балалайкину?..»

Владислав вернулся из магазина, и вместе с ним пришел товарищ со скрипкой. Выложил продукты, до копейки вернул сдачу. Курицын демонстративно на глазах у Кранаха деньги пересчитал, бережно в кошелек сложил. А про скрипача подумал: «Молодец! Не сбежал». Отослал друзей в библиотеку, а Кранаха пригласил к столу.

— Шесть лет зарплату не получаю, а места своего не оставляю. И многие рабочие еще держатся. Всё ждем, когда вы нахлебаетесь нашей кровью, демократы вшивые!

Кранах кисло улыбнулся. Знал манеру Курицына резать правду–матку, не обижался. Пододвигая чашку с чаем, сказал:

— А я не демократ. И никогда им не был. Я патриот, меня кое–кто даже красно–коричневым называет.

Курицын покачал головой:

— Ну и ну! Вы–то патриот? Да вы из племени тех, кто ни в Бога ни в черта не верит. У вас один бог — золото! И, между прочим, не я об этом говорю, а ваш главный папа бородатый Карла. Почитай его статью в энциклопедии о еврействе.

— Ну, ладно, Тимофей Васильевич. Ты опять за свое: еврей да еврей. Антисемит ты, Курицын. Раньше таким не был. Рассказывал же тебе, как в детстве подошла ко мне одна тетя и стала расспрашивать: чей да как зовут? И национальность какая? А жили–то мы в Татарбунарах на юге одессчины, там много национальностей понамешано. Так я ей и сказал: «Папа мой гагауз, мама молдаванка, а я — русский». Ну, вот — а ты все меня за еврея числишь.

Они как–то незаметно для обоих перешли на ты.

— Ну, да ладно: дело давай решим: «Незабудка» твоя понадобилась, приставка электронная к ракетам средней дальности.

— Что тебе известно о «Незабудке»? Приставка эта — мое детище. Никому я о ней не докладывал и докладывать не собираюсь. И устройства этой приставки никто не знает — даже мой друг и директор завода Барсов.

— Положим, что это так. Но Кранах Пап такие уши имеет, которые слышат и то, что не говорят, а только в мыслях держат. Что же до приставки твоей, то тут уже и тайны никакой нет; ты однажды проговорился: дескать, твоя «Незабудка» и среднюю ракету в самую могучую нашу ракету превратить способна — в ту, что американцы Сатаной называют. Ну, а дюжину средних ракет, как ты помнишь, мы королю Зухану продали. Они у него целехонькие в подземных бункерах лежат, и их никто не боится. А вот если в каждую из них «Незабудочку» вставить… Слышишь, какими деньгами тут пахнет?..

— Положим, деньгами тут запахло, но кто же нам позволит вооружить Зухана такой ракетой? Ее, «Сатану», Америка как огня боится. И от нас требует, чтобы мы избавились от нее, то есть разоружились, а если ее Зухану… Да тут и вся ваша кремлевская рать на уши встанет. Она–то больше дяде Сэму служит, чем России.

— Всё так. Все верно ты говоришь, Тимофей. Лучше всякого дипломата расклад сил слышишь. Но Кранах затем и сидит в кремлевских палатах, чтобы дальше президента видеть. Вашему заводу нужны деньги, вам, как изобретателю, тоже они не помешают. Ну, а мне… Пусть достанется самая малость.